обязательств.
– Но ведь так оно и есть. Я ведь ничего Тане не обещал, и мы даже… в общем… у нас ничего не было… То есть мы же не были…
Дима разволновался, выпил еще и искал у Светланы поддержки.
– Ну да, никто никому ничего не должен. Всем спасибо, все свободны. Уходи.
– Послушай, не обижайся, но у нас ведь с тобой тоже все было несерьезно… Ты ведь меня не любишь, я тебя не люблю, и все как-то случайно получилось…
– Иди домой.
– Хорошо. Я ведь хотел как лучше. Я все равно увольняюсь через две недели. Все на работе знают, я все просчитал. А ты займешь мое место. Я уже договорился с начальством, рекомендовал тебя. Они не против. Так что и зарплата будет больше, и все остальное.
– Что – остальное?
– Ну, карьерный рост, возможности. Ты ведь так этого хотела.
– Спасибо.
– Да не за что.
Для Димы это был очень важный поступок, он им очень гордился и жаждал благодарности, которую Светлана не могла из себя выжать. И даже не пыталась. В самых дальних мечтах она уже представляла себя рядом с Димой, с девочками, пусть не сейчас, через несколько лет. Она мечтала о семье, а не о карьерном росте. И даже надеялась, что Дима к ней неравнодушен, а он прямо сказал, что не любит. Никогда не любил. И все, чем она жила этот год, – случайность, не более того. А он, оказывается, встречался не только с ней. И на той, другой, готов был жениться. Он ведь всегда хотел нормальную, как он говорил, семью, своих детей. А что могла дать ему Светлана? Ничего.
Дима понял, что его героического, стратегически продуманного и подготовленного поступка никто не оценил, и засобирался домой.
– Все будет хорошо, – сказал он, прощаясь.
– Ага, – ответила Светлана, – будет.
Только в тот момент, закрыв за Димой дверь, она поняла, что осталась одна. Совершенно одна. Выжженное поле вокруг. Только в тот момент она осознала, что никогда не выйдет замуж, потому что просто не сможет поверить ни одному мужчине, не сможет привести его в дом и познакомить с племянницами. Просто не найдет того, кому она будет нужна. Она плюс племянницы, плюс мама. Видно, ей на роду так написано – остаться одной. Хотя как одной? Дети есть. Пусть не ею рожденные, но родные. Мама жива и всех еще переживет – так, ради любопытства, ради интереса посмотреть, что будет дальше. А она, Светлана, займет освобожденную Димой должность, потом следующую, будет бегать за куклами и клубникой, будет содержать весь этот маленький, никому не нужный гарем. И она не позволит себе умереть от любви, даже влюбиться себе не позволит, потому что знает – от этого можно и умереть. И проживет в этом проклятом доме, в этой серой девятиэтажке, облупленной, с прорехами в окнах, с выжженными сигаретами лифтовыми кнопками, сорванными почтовыми ящиками, в доме, в котором умерло столько людей, в доме, который никому не принес счастья. И не вырвется, не уедет, не сгинет, потому что только такая жиличка и нужна этому дому. Такая, как Светлана – с выжженной душой, облупившимся сердцем, вечной невралгией, пропахшая сигаретами и дешевыми духами. И никто не захочет заглянуть в замочную скважину, заглянуть в душу.
Я жила в том же доме, в том же подъезде. В шестнадцать лет уехала из нашего района, который ненавидела всей душой. Дорога до метро – самая страшная в моей жизни. Каждый день я на ней умирала. Мне было физически плохо, до потери сознания. С тех пор я боюсь тропок, которые ведут в один конец, бездомных собак и ненавижу виды из окна. Я училась с Таней и Светой в одной школе – была младше. Мы никогда не дружили. Встречались, общались, потому что были на это обречены.
Наша старая квартира стоит, запертая на три замка. Я захожу в свою бывшую детскую, как в чулан с привидениями. Там, под диваном, лежат мои школьные тетради. На кресле сидят мягкие игрушки. Деревья выросли, но если открыть окно и высунуться в него по пояс, то можно увидеть место, где нашли тетю Лиду. В то утро я тоже видела, как она лежала на земле. И именно поэтому сейчас никогда не выглядываю из окна.
Светлану я встретила в магазине и не сразу ее узнала. Она меня окликнула. Мы шли домой, и она рассказывала мне про Таню. Не плакала. Просто рассказывала про анализы, про МРТ, называла даты – когда увезли, когда умерла. Сухим медицинским языком. И про всех остальных рассказала – скупым монологом, стараясь успеть, пока дойдем до подъезда. Вроде как самое главное. Хотя что считать главным?
Светлана так и не вышла замуж и карьеры особой не сделала. Работает с девяти до семи. Не жалуется. Работа стабильная, зарплата вовремя. Больше ничего не желает. Маленькая Полечка называет ее мамой. А Наташа уже большая.
– Непростая девочка, – сказала Светлана. – Замкнутая, скрытная, слова из нее лишнего не вытянешь. Начинаешь спрашивать, она огрызается или молчит. Учиться не хочет, ничего не хочет. Про маму спрашивает. Отвезла ее на могилу. Лучше бы не возила. Наташа школу прогуливать стала – на кладбище ездит. Мы и не знали, пока классная руководительница не позвонила. Спрашивали ее, говорит, что гуляет, что ей там хорошо, лучше, чем в школе. И что с ней будешь делать? Ругать? Лишь бы прошло у нее это «увлечение». А если не пройдет? Даже подумать страшно, что будет.
Мама жива, слава богу. По-прежнему жалуется на мигрени. Увлеклась лечением холодом. Надевает на себя теплые рейтузы, штаны, две пары носков, два свитера, подпоясывается шерстяным платком и открывает настежь окна. Запрещает ставить пластиковые стеклопакеты. Спит только с открытым окном, считая, что мороз убивает все бактерии и сохраняет свежий цвет лица. Даже морщины разглаживает. Переубедить невозможно. Даже то, что Поля часто болеет от вечных сквозняков, ее не останавливает. Хоть смейся, хоть плачь!
А еще забывать стала и лица, и даты. Иногда, в хорошие дни, вроде как прежде – все помнит. Но тут, буквально пару дней назад, спросила, что за девочка в гости к Танюше пришла? Наташу не узнала.
Потом Светлана рассказала, что Вадим умер, похоронили. Ольга Петровна на кладбище сообщила Светлане, что Вадим – ее отец, и долго возмущалась, почему Светлана не удивилась. А потом они подружились с Ингой и теперь вместе по телефону замораживают себя под открытыми окнами и обмениваются последними новостями о достижениях медицины. Чуть ли не клонировать себя собрались, две чокнутые старухи. Главное, обе почти друг друга не слышат, кричат в трубку, уже по кнопкам не попадают, но раз в день обязательно созваниваются. И если у одной телефон занят, другая ходит обиженная, что не дозвонилась. В общем, сплошной цирк.
У Валерки все хорошо, растут дочь и сын. Раздобрел, расплылся в боках. По-прежнему обожает жену. Стал начальником средней руки. Спокойный, инертный. Совсем не похож на себя прежнего – худого, нервного мальчика. И уже совсем не красавец – обычный мужик, середнячок. Вообще другой человек. К девочкам, то есть к Светлане с Ольгой Петровной, приезжает. Но так, без интереса, без души. Редко и по случаю – надо было квартиру продать, потом у Ольги Петровны узнавал, где мать похоронена – забыл, потерял номер могилы. Последний раз год назад виделись. Даже Наташа его уже не узнает, не считает отцом. Так, знакомый тети Светы. По работе. Но если попросишь денег – даст, не откажет. Не попросишь – сам не предложит. А просить вроде как неловко. Светлана только пару раз обращалась.
Валентина жива. Светлана ее видит часто. Живет себе и живет. Только с Ольгой Петровной они совсем не общаются. Даже когда встречаются у подъезда, кивают друг дружке и расходятся. И не скажешь, что столько пережили вместе, столько знают друг о друге. Со Светланой Валентина всегда здоровается, про девочек спрашивает. Но Светлана старается ничего особенного не рассказывать – так, все нормально, растут, как все. А Валентина и не настаивает.
– Маринка же объявилась! – оживилась Светлана. – Да, года четыре назад! Заходила в гости, чай пили. Даже мама вышла из своей комнаты и присоединилась. Ой, Маринку ты точно не узнаешь! Эта девица на длинных ногах, худющая, как вешалка, превратилась в здоровенную бабищу, по-другому и не скажешь. Ну три меня в обхвате точно!
Так вот, Маринка вернулась не одна, а уже с мужем и с двумя детьми. Муж – из дома на параллельной
