Высшие судебные инстанции целых два года мариновали нашу апелляцию, выдвигая в общем те же «аргументы», что и по делу Денниса. Отклонив апелляцию Денниса, Верховный суд тем самым отказался пересмотреть свидетельские показания и принять во внимание предвзятый подбор федеральных присяжных, явную предубежденность некоторых из них и весь стиль ведения дела судьей Медина. Но все же Верховный суд дал этому процессу соответствующую юридическую оценку. Наша же апелляция, как и апелляция обвиняемых по балтиморскому процессу о «нарушении закона Смита», была отклонена без всякого рассмотрения и комментариев. Только через несколько лет Верховный суд отменил приговоры, вынесенные по закону Смита в Калифорнии. К тому времени установился более благоприятный политический климат, и одиннадцать других дел, возбужденных против коммунистов в США, на Гавайских островах и в Пуэрто-Рико, были превращены производством. К несчастью, мы оказались в числе тех двадцати восьми жертв закона Смита, которых уже бросили в тюрьмы. Перемены в нашей судьбе наступили позже. Дела двух наших товарищей по процессу — Джорджа Чарни и Александра Трахтенберга было решено пересмотреть, и их освободили после того, как подкупленный осведомитель Харви Матусоу[9] признался, что дал против них ложные показания.
Федеральная исправительная тюрьма для женщин находится в гористой местности, на юго-востоке штата Западная Виргиния. Из Нью-Йорка нас, трех женщин, везли туда в сдвоенном купе пульмановского вагона под конвоем двух федеральных судебных исполнителей — мужчины и женщины. Они заняли верхнюю и нижнюю койки по одну сторону, я вторую нижнюю, а Бетти Ганнет и Клодия Джонс улеглись вдвоем надо мной. Купе не было разгорожено занавеской, и я лежала прямо против судебного исполнителя по имени Эдди, которого мы часто видели в зале заседаний. Он чувствовал себя неловко, и когда мы переодевались, выходил в коридор. В соседнем купе под таким же конвоем следовали еще две осужденные: белая девушка и беременная негритянка средних лет, всячески утешавшая свою молодую спутницу.
Мы пересекли штаты Нью-Джерси и Пенсильвания, любуясь пейзажами, мелькавшими за окном. Нам позволили заказать себе последний ужин в «свободном мире», как выражались заключенные. Мы угостили обеих женщин из соседнего купе, и конвоиры, взяв у нас деньги, расплатились по счету. У кого-то оказался номер иллюстрированного журнала «Эбони», в котором обычно расписываются «социальные достижения» и всяческое «благоденствие» негров в Соединенных Штатах. Наше внимание привлек очерк под интригующим заголовком «Шикарная тюрьма». Он был посвящен олдерсонскому «исправительно-трудовому заведению». Особенно подчеркивалось, что в нем служат несколько надзирательниц-негритянок. Однако в очерке не было сказано ни слова об оскорблениях и унижениях, которые испытывали там эти женщины. Против них ополчились и местная община и белые надзирательницы. Не говорилось в очерке и о жестокой сегрегации, которой подвергались негритянские заключенные и служащие тюрьмы. Обо всем этом мы узнали позже. Очень жаль, что редакторы «Эбони» не могли услышать от негритянок, наших товарищей по заключению, едкой критики в адрес авторов этой статьи. Читая ее в поезде, мы могли подумать, что направляемся в девичий пансионат с едва заметным «пенитенциарным уклоном». Поезд уносил нас все дальше, и мрачные предчувствия все сильнее охватывали нас.
Я становлюсь «номером 11710»
Мы почти не спали и, как все арестанты, прибыли в Олдерсон усталыми и измученными. Рассвет еще не начался. На станции не было ни души, маленький городок спал. На окрестных холмах лежал снег. Я увидела планету Юпитер — сверкающую утреннюю звезду. Ее яркое мерцание ободрило меня, и я вспомнила слова из песни: «Но звезды остаются!» Тюремный автобус повез нас по извилистой дороге в гору. Машина остановилась перед воротами, какие бывают у въезда на ферму. Их отворила надзирательница, дрожавшая от предрассветного холода. Наши конвоиры сдали ей пистолеты — ношение оружия на территории «резервации» запрещалось. Автобус продолжил свой подъем и подкатил к небольшому строению с зарешеченными окнами. Это был 26-й коттедж, где в то время производилась сортировка или, как говорили в Олдерсоне, «ориентация» заключенных. В тускло освещенной комнате сидела регистраторша, она заполнила бланки на каждую из нас.
Нами занялась стройная надзирательница-негритянка, чью фотографию мы видели в «Эбони». Начался процесс обезличивания. После женского дома заключения мы уже знали, что это такое. Нас привели в комнату осмотра, приказали раздеться и уложить в мешок всю нашу одежду. Повторилась известная нам процедура, но, к счастью, здесь ее выполняла профессиональная медицинская сестра, не позволявшая себе никаких комментариев. Нам объяснили причины этого мучительно неприятного обыска: оказывается, наркотики можно прятать в интимных местах тела, и это часто практикуется. Казалось бы, вряд ли надо обыскивать таким образом всех и каждого, а тем более политзаключенных, чей образ жизни хорошо известен. Но у нас в США таких исключений не делают, хотя они приняты даже в самых деспотических странах.
После душа нам выдали ночные рубашки и коричневые халаты из какой-то на редкость грубой ткани. Эта же ткань, как мы потом узнали, шла здесь и на покрывала, скатерти, салфетки, занавески, даже на платья. Видимо, эту мануфактуру запасли в огромных количествах. Затем нас сфотографировали, повесив на грудь большие таблички с номерами. Физиономии на тюремных снимках — у нас их называли «галереей жуликов» — получались такими отталкивающими, что и сказать нельзя; любая заключенная выглядела матерой преступницей. На меня повесили номер 11710, из чего было нетрудно заключить, сколько женщин подверглось этой процедуре со дня открытия тюрьмы в 1928 году.
И опять снятие отпечатков пальцев — уже в третий раз! Сначала это было в ФБР, потом в нью- йоркской тюрьме. Нашу одежду, шляпы и чемоданы разложили на полках для досмотра.
Три следующих дня мы провели в карантине. Нам приносили пищу и раз в сутки водили в душевую. Здесь нам жилось относительно спокойно, хотя почти круглые сутки мы слышали, как где-то скребли, натирали и полировали полы. Рано утром раздавался свисток — сигнал к выходу на работу. Свисток в полдень возвещал часовой обеденный перерыв. Работа кончалась в пять часов. Без десяти пять вновь слышался свисток — напоминание всякому мужчине, работавшему на территории тюрьмы, уйти, чтобы не столкнуться с заключенными женщинами. Однажды ночную тишину прорезали четыре резких свистка. Выяснилось, что одна из узниц безуспешно пыталась бежать.
Недалеко от тюрьмы находилась псарня. Ночной лай и завывание собак действовали нам на нервы, особенно вначале, когда мы ошибочно думали, что это ищейки, натасканные на заключенных.
Окна моей комнаты выходили на маленькую речку, почему-то названную рекой Зеленого Вереска. Ее русло вилось вдоль железнодорожной линии и исчезало за выступом горы. Жалкая обстановка наших комнатушек, запираемых на замок, состояла из унитаза, раковины для умыванья, узкой койки, батареи отопления и маленького чугунного шкафчика с одной полкой и двумя створками. Шкафчик чем-то напоминал комод. Между прочим, в Олдерсонской тюрьме «комодом» называли… унитаз. Еще у меня оказались полотенце, мыло, кружка для питья…
Надзирательница посыпала нам волосы порошком ДДТ, что было ужасно неприятно. Она заявила, что это против вшей и что так делается всегда, независимо от надобности. В течение двух суток нам не давали вымыть голову, и почти неделю мы не могли избавиться от противного запаха этого состава.
В день нашего прибытия, 25 января 1955 года, нам вручили небольшие бланки с указанием даты нашего освобождения. На моем значилось: 25 апреля 1957 года. Срок показался мне очень долгим, особенно когда я машинально присчитала к нему тридцать суток, которые мне предстояло отсидеть дополнительно в связи с наложенным на меня штрафом в 6 тысяч долларов. Официально этот месяц нужен якобы для проверки имущественного положения. А почему эту проверку нельзя сделать за предшествующие двадцать семь месяцев? Еще одна из бесчисленных и непостижимых тайн американской бюрократической машины. Все это казалось нелепым вдвойне, так как мы договорились с финансовым ведомством и, пока рассматривались наши апелляции, ежемесячно вносили определенные суммы в счет штрафа.
В первые же три дня мы ощутили гнетущую и мрачную атмосферу тюрьмы. Шаги ночного патруля, поворот ключа по ту сторону двери, — это страшно, к этому никогда не привыкнуть. Словно ты животное, посаженное в клетку. Некоторые женщины реагировали на это очень болезненно, истерически кричали,
