особенно для «долгосрочниц»!
Нас обучали особым приемам складывания одежды для хранения в ящике. Пользоваться вешалками почему-то запрещалось (еще одна «тайна» нашей пенитенциарной системы). Нас подвергали «тестам» по штопке и латанию. Потом надзирательницы разрезали залатанные или заштопанные куски на части, чтобы никто не вздумал выдать чужую работу за свою. И все же мы ухитрялись помогать друг другу. На всех наших «туалетах» вышивались именные метки для предупреждения краж, но потом одежду стали маркировать несмываемыми чернилами.
К швейной мастерской примыкала небольшая прачечная, где стояли допотопные лохани и две гладильные доски с электрическими утюгами. Сколько из-за них было перебранок и стычек! Наконец во всех коттеджах ввели график пользования утюгами, и яростные схватки прекратились. Некоторые женщины стирали и гладили так много и с таким рвением, будто от этого зависела их жизнь. Возможно, эта работа как-то успокаивала их, отвлекала от тяжелых мыслей. Я же относилась к числу тех, кто уделял этой проблеме минимум внимания, и частенько уступала свою очередь подругам. Пока нам позволяли сдавать одежду и белье в тюремную прачечную, я пользовалась ее услугами.
Знакомство с заключенными
К нашим сестрам по «ориентации» у нас возникло и сохранилось особенное чувство. Некоторые из них боялись всего и вся. Испуганные и оцепеневшие, они словно перенесли тяжелый шок. Другие отличались угрюмостью, вспыльчивостью, какой-то мятежной озлобленностью и вели себя вызывающе. Бывалые арестантки, или рецидивистки, как их называли официально, те, кто снова и снова совершали преступления или нарушали условия досрочного освобождения, были ко всему безразличны или разыгрывали безразличие. Они подтрунивали над соседками, издевались над их страхами и обучали новичков различным трюкам и уловкам, хорошо известным заключенным «со стажем». С нескрываемым презрением относились они к «честным», то есть к неуголовницам, ко всем, кто до тюрьмы жил обычной, нормальной жизнью. Встречались среди них неграмотные, но наделенные природным умом женщины. Иные были совсем инфантильны, незрелы, с очень слабо развитым интеллектом; эти попали в беду главным образом из-за мужчин. Вначале было много ссор и столкновений. Оно и понятно: со всех концов страны сюда собрались чужие друг другу женщины, оторванные от семей, беспокоящиеся об оставленных дома детях, а порой о мужьях, сидящих в других тюрьмах. Все они страшились будущего.
Период «ориентации» выявляет множество людских свойств и наклонностей. Мелкие кражи были обычным явлением. Давали себя знать и расовые предрассудки. Негритянки из южных штатов относились сдержанно и подозрительно ко всем, даже к негритянкам с севера. Их доверие можно было завоевать только добрыми поступками, слова тут не помогали. Многие из этих женщин до тюрьмы жили в ужасающей нищете, систематически недоедали. Тюремный быт представлялся им чуть ли не верхом комфорта и благополучия. «Никогда вам не было так хорошо!» — поддразнивали их подруги. Были здесь и быстро разбогатевшие мошенницы, прожигательницы жизни, привыкшие ко всякой роскоши; о таких метко говорили: «Приехала в Олдерсон на собственном кадиллаке». Были настоящие работяги, с огрубевшими от труда руками; другие, напротив, нагло хвастались тем, что никогда не работали. Были хорошо воспитанные, образованные женщины из зажиточных семей и дочери разведенных родителей или девушки, выросшие в интернатах. Я поняла потом, что во время «ориентации» можно познакомиться со всеми категориями обитательниц тюрьмы. Но я не встретила в Олдерсоне ни одной богатой женщины.
Никто из нашей группы не был приговорен к особенно длительному сроку, и к моменту моего освобождения почти все, с кем я проходила период «ориентации», уже были на свободе. Многие, еще совсем молодые, очутились в тюрьме впервые. Около половины составляли негритянки, некоторые говорили только по-испански. Преступления были самые разные: кражи и подделка денег, угон автомобилей через границы штатов, самогоноварение и тайная торговля спиртным, растраты, шантаж, проституция и переправка проституток через границы страны или штатов, контрабанда, торговля наркотиками и наркомания. Порой было невозможно разобраться, кого посадили за дело и кого зря. Многие женщины рассказывали совершенно правдоподобные истории — те самые, которые они раньше излагали полицейским, следователям, адвокатам, судьям, присяжным. Их рассказы звучали убедительно. Как-то мой друг Гэс Холл[13], беседуя со мной о возможном аресте, сказал: «В тюрьме тебе покажется, что все так же невиновны, как и ты!» Лишь немногие заключенные, чаще всего закоренелые преступницы, откровенно признавались нам, как и за что их «сцапали». Ничуть не жалея о содеянном, они зато без конца анализировали все свои ошибки и промахи, приведшие к их аресту. Истинным «преступлением» они считали лишь одно: попасться в лапы полиции и очутиться в тюрьме.
Многие из этих историй волновали и даже трогали меня. Помню, как мы с Бетти привязались к одной очень приветливой и деликатной негритянке с Юга, задержанной за попытку расплатиться фальшивой банкнотой. Она посещала колледж миссис Мэри Макклод Бетюн во Флориде, но не указала этого в анкете, опасаясь бросить тень на миссис Бетюн и ее учебное заведение. Однажды эту негритянку вызвали в администрацию и сообщили о внезапной смерти ее единственной дочери. Ей разрешили поехать на похороны при условии, что она оплатит стоимость проездных билетов себе и сопровождающей надзирательнице. Столько денег она, конечно, не имела, и мы решили сложиться, чтобы собрать нужную сумму. Однако нам это запретили — тюремные правила не допускали никаких видов взаимопомощи…
В дни «ориентации» я обратила внимание на двух девчонок лет по шестнадцати, родившихся в Нью- Кенсингтоне (штат Пенсильвания), но доставленных сюда из Техаса. На «одолженной» машине они совершили увеселительную поездку по нескольким штатам в обществе двух солдат, их земляков. По закону Дайера за угон автомобиля карается не только водитель, но и пассажиры. В данном случае речь шла отнюдь не о беспризорных детях; напротив, обе они были просто избалованные дочки состоятельных родителей и ждали, что те вот-вот приедут за ними и увезут домой. Но сделать это было не так-то легко.
Находясь в обществе других заключенных, они держались неплохо, но по ночам, оставшись наедине, жалобно плакали, совсем как маленькие. Бетти Ганнет приказали спать с ними в одной комнате. Она утешала их, как могла. Все наши женщины считали своим долгом поучить их уму-разуму и хорошему поведению. В конце концов их освободили и отдали под присмотр родителей. Но страшно другое: они здесь многое узнали об ужасных преступлениях и мерзких пороках, наслышались всяких непристойностей. Таких малолетних правонарушителей следовало бы изолировать от шумных и разбитных, прошедших огни и воды матерых уголовниц. Преступление, совершенное властями по отношению к этим двум девочкам, было куда больше, чем их собственный проступок.
В столовой были скатерти и салфетки. На посуде красовались эмблемы армии, флота и медицинского корпуса. Кормили нас «крахмальной» пищей, вроде макарон и картофеля, бобами и другими овощами, отваренными на южный манер. Можно было накладывать себе сколько угодно, если, конечно, хватало, но оставлять что-нибудь на тарелке запрещалось. Большинство женщин вежливо передавали друг другу еду. Разрешалось отдавать кому-нибудь свою порцию, если не хотелось есть или пить. Удавалось «поживиться» и мне, ибо иногда на столе появлялись грейпфруты, томатный сок или шпинат, которых многие не употребляли, так как не привыкли к такой пище или не любили ее. Те, кто подолгу сидел по тюрьмам, ели прямо-таки с волчьим аппетитом. Что же до наркоманок, многие из которых считались «вылеченными», побывав в кентуккийском госпитале, то им всего было мало…
Дважды в неделю было богослужение, раз в неделю (а к концу моего срока уже только раз в полмесяца) показывали кинофильм. Посещение церкви, когда-то обязательное, теперь стало добровольным. Многие заключенные были религиозны и истово молились, другие верили, что хождение в церковь поможет им досрочно освободиться. Что касается меня, то я не ходила ни в церковь, ни в кино. Я зарегистрировалась как неверующая, а смотреть фильмы не было никакой охоты. В течение всего моего пребывания в тюрьме я почти каждый вечер ровно в семь часов запиралась в своей комнате. Наступали вожделенные часы относительной тишины и покоя. Всех заключенных, от шестнадцатилетних подростков до седых старух, у нас называли «девушками». Всех звали только по имени. Вначале подобная фамильярность раздражает, но потом начинаешь понимать, что так лучше: к моменту освобождения
