позади, делая вид, что наблюдаю за потоком транспорта. Кладбище теперь было справа, но там нет тротуара, и я шел по противоположной стороне, пока не оказался возле длинного марша каменных ступеней — прохода, соединяющего зеленую площадь мертвых с городом живых. Я долго стоял, глядя на ступени. Наконец решил, что порыв, которому я почти поддался, просто смешон, повернулся и медленно пошел по улице, туда, откуда пришел.
Как всегда, после окончания работы я чувствовал необходимость быть среди людей, найти какую-то поддержку в иллюзии, что я составная часть общества. Пройдя еще несколько метров по улице, я нырнул в ресторан «Монсун», где можно было насладиться южноазиатской кухней и успокаивающими звуками чужих разговоров.
Я выбрал место поодаль от открытой террасы ресторана, сел лицом к улице и выходу и заказал простое блюдо из рисовой лапши с овощами. Для ужина уже поздновато, однако столики не пустовали. Слева от меня — остатки небольшой корпоративной вечеринки: несколько молодых людей в галстуках и одинаковых темно-синих костюмах, с ними две женщины, симпатичные и одетые более стильно, чем их компаньоны, легко справляющиеся с традиционной для японской женщины ролью — подавать еду, наливать напитки и вести беседу. За ними влюбленная парочка — старшеклассники или первокурсники, наклонившись друг к другу через стол, держались за руки; парнишка говорил, подняв высоко брови, как будто что-то предлагал, а девушка смеялась и отрицательно качала головой. По другую сторону — группа пожилых американцев, одетых более демократично, чем остальные посетители. Голоса их звучали соответствующе тихо, кожа слегка блестела в свете настольных ламп.
Работа закончена, и оказаться в глубине ресторана было приятно. Мысли мои поплыли, адреналиновая лихорадка закончилась, наступало облегчение. Ощущения не были новыми, но окружающая обстановка как-то странно их преломляла, будто я пришел на похороны в обычном деловом костюме.
Я думал, что такое не повторится, после того как покончил с Хольцером — шефом токийского отделения ЦРУ. Пора начинать новую жизнь; ничего, не в первый раз. Я подумал было о Штатах: может, перебраться на западное побережье, в Сан-Франциско, где имеется большая община выходцев из Азии? Однако начинать новую жизнь в Америке без такого фундамента, который я давным-давно подготовил себе в Японии, нелегко. Кроме того, если ЦРУ все еще намеревается расплатиться за Хольцера, им легче сделать это на собственном поле. Остаться в Японии означало, конечно, противоборство с Тацу, но интерес Тацу ко мне не имел ничего общего с местью, а потому я расценивал его как наименьший из рисков.
Трудно было удержаться от улыбки. Тацу выследил меня в Осаке, втором по величине мегаполисе Японии, куда я направился после исчезновения из Токио. Я поселился в многоэтажном комплексе под названием «Белфа» в Миякодзиме, на северо-западе города. «Белфу» облюбовали служащие крупных корпораций, временно переведенные сюда на работу, и появление нового человека не должно было вызвать нездорового интереса. Но здесь много семей с маленькими детьми, а эти люди всегда хорошо осведомлены о соседях, и их присутствие осложняет установку эффективных систем слежения или устройство засады.
Впервые я заскучал по Токио, где прожил два десятилетия, и испытал разочарование, оказавшись в городе, который средний токиец по всем параметрам за исключением разве что бурного географического разрастания обозначил бы как болото. Однако со временем Осака начала нравиться мне все больше. В ее атмосфере, возможно, менее утонченной и космополитичной, чем в Токио, отсутствует претенциозность. В отличие от столицы, финансовый, культурный и политический центры гравитации которой настолько сильны, что она может иногда чувствовать самоудовлетворение, даже солипсизм, Осака беспрерывно сравнивает себя с другими местами; ее кузен с северо-востока, конечно, среди них главный — он бесспорный лидер в вопросах кухни, финансов и общечеловеческих ценностей. Я нашел что-то трогательное в этой бессвязной самопровозглашенной борьбе за превосходство. Может быть, у нас самые утонченные (читай — претенциозные) манеры, или самый сильный (читай — коррумпированный) истеблишмент. Правда, Осака заявляет Токио, который даже не слушает, что у нее, мол, сердце добрее. Со временем я начал задумываться о том, что город, наверное, прав.
Я заметил Тацу у себя за спиной однажды вечером, когда направлялся в «Оверсиз» — джаз-клуб в Хонмати, который стал мне нравиться. Хотя я не подал виду, но узнал его сразу же. У Тацу плотное телосложение, и при ходьбе он так переваливается из стороны в сторону, что его трудно не заметить. Если бы на хвосте сидел кто-то еще, я бы пошел назад и допросил его, если это возможно. Если нет — устранил бы.
Но поскольку позади меня оказался сам Тацу, я знал, что прямой опасности нет. Как начальник департамента Кэисацутё, японского ФБР, он бы давно уже взял меня, если бы ему это было нужно. Черт с ним, решил я. Сегодня вечером выступает Акико Грейс, молодая пианистка, которая наэлектризовала японский джазовый мир своим дебютным компакт-диском «Из Нью-Йорка», и мне хотелось посмотреть, как она играет.
Тацу появился в середине второго отделения. Грейс играла «В то утро», меланхоличную мелодию из «Манхэттенской истории» с ее второго компакта. Я заметил, как он вошел и остановился прямо у входа. Я бы подал ему сигнал, но он сам знал, куда смотреть.
Тацу пробрался к моему столу и протиснулся ближе, как будто встретить меня здесь — самая естественная вещь на свете. Как обычно, он был в темном костюме, который сидел на нем как-то отдельно от тела. Тацу кивнул. Я ответил на приветствие и продолжил смотреть, как играет Грейс.
Она сидела к нам спиной, на ней было вечернее платье с открытыми плечами, в золотых блестках, которые мерцали в лучах синих прожекторов, как далекие молнии в ночи. Глядя на Грейс, я вспомнил о Мидори, хотя скорее по контрасту, а не по ассоциации. Манера Грейс была более чувственной, девушка раскачивалась у рояля, но стиль ее был, в общем, более мягким, каким-то созерцательным. Впрочем, когда она дошла до «Импульса фантазии» и «Дилэнси-стрит блюз», стало похоже, что инструмент овладевает ею, словно рояль — демон.
Я вспомнил, как смотрел на играющую Мидори, стоя в тени в нью-йоркском «Виллидж-Вангарде», зная, что это в последний раз. С тех пор я видел, как играют многие пианистки. И всегда мне было грустно и приятно — как будто занимаешься любовью с прекрасной женщиной, но не с той, которую любишь.
Отделение закончилось, и Грейс покинула сцену вместе со своим трио. Аудитория продолжала аплодировать, пока они не вернулись и не сыграли на бис «Бемша свинг» Телониуса Монка. Тацу, наверное, был разочарован. Он пришел сюда не для того, чтобы наслаждаться джазом.
После мелодии на бис Грейс направилась к бару. Люди стали подходить к ней, чтобы поблагодарить и подписать принесенные диски, а потом отправиться дальше — за тем, что им могла еще приготовить ночь.
Когда люди, сидевшие рядом, ушли, Тацу повернулся ко мне.
— Отдых не для тебя, Рейн-сан, — сухо проговорил он. — Он делает тебя мягче. Когда ты был в активе, я бы не выследил тебя так просто.
Тацу редко тратит время на формальности. Он понимает это, но ничего не может с собой поделать. Одна из его черт, которая мне всегда нравилась.
— Я думал, именно ты хочешь, чтобы я ушел на покой, — ответил я.
— Что касается твоих отношений с Ямаото и его организацией — да. Но я подумал, что тогда у нас могла бы появиться возможность поработать вместе. Ты знаешь, чем я занимаюсь.
Это он о своей нескончаемой битве с японской коррупцией, за которой стоял Ямаото Тоси, политик и кукловод, человек, подкупивший Хольцера, который, кроме всего прочего, некоторое время был моим работодателем.
— Мне очень жаль, Тацу. Но с Ямаото, а может быть, и ЦРУ на хвосте от меня совсем не много проку, как бы я ни старался.
— Ты сказал, что свяжешься со мной.
— Я передумал.
Он кивнул.
— Знаешь ли ты, что всего через несколько дней после нашей встречи Уильям Хольцер умер от сердечного приступа в подземном гараже гостиницы, где-то в Виргинии?
Я вспомнил, как Хольцер повторял слова «Я стукач… Я стукач», когда решил, что я вот-вот отдам концы. Как он во Вьетнаме восстановил меня против моего лучшего друга Чокнутого Джимми и
