занимаюсь только муниципальными делами, так что советую тебе немедля пойти в жандармерию.
– Нет, Мануэль, лучше сходите туда сами, вы больше моего разбираетесь в таких делах.
– Но я ведь не являюсь свидетелем. Ими являетесь ты и домработница дона Антонио. Вы единственные, кто постоянно общался с ним и хорошо его знал. Еще раз благодарю за доверие, по, к сожалению, ничем не могу помочь.
– Тебе доверяю не только я, но и весь наш город, со всеми его жителями, муниципалитетом и синдикатом, как пишут теперь в книгах, которые читает мой сын… Так, значит, начальник, мне ничего не остается, как отправиться в жандармерию?
– Да, другого выхода нет.
– Послушай, Мануэль, не будь таким формалистом. Загляни хотя бы в квартиру дона Антонио. Может, тебе удастся найти какую-нибудь зацепку… и помочь жандармам.
– Нет, дон Лотарио. Если кто-нибудь увидит, как я вхожу в дом, где живет дон Антонио, по всему городу поползут слухи.
– А вы, Мануэль, сделайте вид, будто идете в фотоателье за фотокарточками, и оттуда через внутреннюю дверь, которая выходит как раз к лифту, проскользнете, как мышь, наверх, никто и не увидит.
– У вас в доме слишком много жителей, чтобы проскользнуть незаметно. Кто-нибудь непременно увидит меня из окна, с балкона или на лестнице.
– Знаете, что мне пришло в голову? Поскольку я каждую ночь после трех просыпаюсь… Такая уж у меня привычка… и иду по надобности, я буду вас ждать в неосвещенном подъезде… И мы поднимемся наверх в квартиру доктора… А завтра утром я пойду в жандармерию.
– Мануэль, по-моему, Блас неплохо придумал, а? – сказал дон Лотарио.
– Конечно, – поддержал ветеринара Браулио, – а до этого зайдем ко мне и поужинаем. У меня в холодильнике припасены три зажаренных бараньих головы – по одной на брата. И сделаем яичницу. А заодно поболтаем. Идет?
– Идет! – вдохновился Плиний. – Итак, до встречи, Блас, только никому ни слова.
– Приятно сознавать, что наши головы никто не зажарит и не съест, верно, Браулио? – проговорил дон Лотарио.
– Еще неизвестно, что хуже, сеньор ветеринар: чтобы зажарили лучшую часть нашего тела или целиком зарыли глубоко в землю на съедение истинным ее обитателям.
– Ты даже во время еды не перестаешь говорить о смерти, Браулио.
– Во-первых, не я начал, а во-вторых, сеньор начальник, еда, которую мы сейчас поглощаем, сама располагает к подобным разговорам.
Они ужинали под навесом того же погребка, что и днем. Лампочка, свисая с наружной стороны балки, отбрасывала свет на тарелки. А луна за забором освещала трубу соседнего винокуренного заводика, торчавшую словно поднятая вверх рука.
– Слушай, Браулио, – вдруг озабоченно спросил Плиний, – ты всерьез говорил о веревке, припрятанной в чулане, на которой собираешься повеситься, или пошутил?
Браулио от удивления раскрыл рот и вытер жирные губы салфеткой пшеничного цвета.
– Повеситься? Я такого не говорил. А веревка действительно на всякий случай лежит в чулане. Я купил ее в позапрошлом году на ярмарке. И храню в дедовском сундуке, доставшемся мне в наследство… Хотите, покажу? – предложил он, усмехнувшись.
– Не надо, Браулио, мы верим тебе на слово.
– Ну, не хочешь посмотреть на веревку, взгляни хотя бы на сундук, Мануэль. Он тебе понравится. Такой приземистый, обтянутый бараньей кожей, с перетяжками и замками из крепкого железа.
– Успокойся, Браулио, мы и так тебе верим, – повторил Плиний. – И все же что могло случиться с доном Антонио? Ума не приложу! Обыкновенный, ничем не примечательный холостяк. Во всяком случае, таким он казался на вид… вернее, кажется… одному богу известно, что с ним сталось…
– Каждый день в половине четвертого он пил кофе в казино «Сан-Фернандо», даже если его ждал с визитом тяжелобольной, – добавил дон Лотарио.
– А каждый понедельник ходил бриться и стричься в ту же парикмахерскую, что и я… Он терпеть не мог патлатых… Частенько я видел, как, выйдя из парикмахерской, он аккуратно отряхивал с рукавов оставшиеся волосинки. И, насколько мне помнится, доктор из тех немногих мужчин, которые носят брюки на подтяжках… У него были очень тощие бедра.
– Черт подери, дон Лотарио! Какое отношение имеет толщина бедер к его исчезновению? – удивился Плиний.
– Вот именно, – вставил свое слово Браулио, тараща глаза и вращая ими во все стороны.
– Он всегда говорил то, что думал, – продолжал дон Лотарио. – Отводил взгляд от собеседника и с видом оракула вещал правду. И никогда не скрывал от своих пациентов диагноза, даже если этот диагноз был смертельным. За это многие больные недолюбливали его. И тем не менее предпочитали обращаться именно к нему, потому что ни один врач во всей провинции не мог поставить диагноза точнее, чем он. Вместо того чтобы любоваться красивыми ножками и нарядами женщин, Антонио вглядывался в них и наметанным глазом безошибочно определял, у кого повышена кислотность, а у кого гастрит. Он способен был распознать рак за версту и видел варикозное расширение вен даже сквозь высокие голенища сапог. Он вполне мог бы стать национальной знаменитостью, но предпочитал жить в провинциальном городке и часто говорил мне, что ему претит грязь крупных городов… Я всегда относился к нему с большим уважением, хотя нельзя сказать, что он был мягким человеком.
– Вполне возможна, дон Лотарио, что он не умел проявлять своих чувств, вернее, не умеет… мы говорим о нем так, словно он уже умер…
