срезал почти всю головную группу. Я представлял, как это все происходило. Сплошной веер огня — двадцать пуль в секунду. Иван Семенович получил штук семь в грудь и живот, погиб сразу. Вторая группа шарахнулась прочь, хорошо заметная при свете ракет. Еще десятка полтора трупов. Как бежали, так и легли, срезанные на бегу. Среди них — старлей-замполит. Все убиты пулями в спину. Потом башкир Сайфулин, чудом уцелевший из головной группы, швырнул «лимонку» и сумел попасть в окоп. Он лежал в нескольких шагах от пулемета и в одиночку сумел расправиться с расчетом.
— Я еще три гранаты бросил, — докладывал он. — Из окопа куски летели. А раненым нашим я уйти разрешил. Их четверо было. Остальных насмерть убило.
— Молодец, Сайфулин. Напишу представление о досрочном снятии судимости.
— Спасибо, если не врешь, — очень серьезно ответил башкир.
А бойцы дружно заржали. Сейчас они могли смеяться. Чего не смог сделать старлей-замполит, сделал пастух Сайфулин. Если бы не он, все сорок человек здесь бы остались. Для немецкого «машингевера» — несколько минут работы. Может, на этот раз не прицепятся, что замполит погиб от пулеметной очереди в спину. Как вел немец свой МГ-42, так и отпечаталась косая строчка на уровне лопаток Я достал из кармана замполита окровавленные документы, партбилет, отвинтил орден. У Ивана Чеховских никаких документов, кроме копии приговора трибунала, не было. Лишь два залитых кровью письма из дома и фотографии семьи. Прощай, Ваня. Вас всех похоронят позже, где-нибудь на бугре, в братской могиле. А нам надо возвращаться.
Через три часа саперы навели временный мост из толстых бревен, перекрыв шестиметровый провал. Пруд у хуторка обмелел, но вода продолжала идти, затопляя низину. По мелководью бродили мальчишки, ловили корзинами рыбу. Приехала полевая кухня. Малышкин с перевязанными руками (посекло осколками гранаты) ел вместе со мной, Михаилом Злотниковым и старшиной. В компанию взяли еще одного старшину, командира саперов. Каша с мясом, трофейные консервы, водка, шнапс. Погибших унесли на бугор за дамбу, где рыли братскую могилу.
Потери рота понесла большие: восемьдесят человек убитыми и сто шестьдесят ранеными. В строю осталось сто тридцать человек. А когда штрафники воевали малой кровью? Михаил Злотников потерял больше всех бойцов. Не меньше десятка подорвались на минах, многих в упор расстреляли из пулеметов, когда взвод карабкался вверх по склону. И раненые у него были самые тяжелые. Некоторым бойцам, наступившим на мины, разорвало не только ноги, но и мошонки. Один застрелился, как только увидел, что с ним сделала немецкая мина. Возбужденный после боя, невесть как уцелевший Михаил, крепко хватив, начал было рассуждать насчет сделанных ошибок
— Брось, Миша, — оборвал его Малышкин. — Я не господь бог все наперед видеть. Так получилось.
Выпили за упокой души Ивана Чеховских. Капитана Красной Армии, смелого командира и хорошего человека. Отставив пустую кружку, Малышкин кивнул на Андрюшку Усова, пристроившегося с котелком поодаль.
— Две атаки малец пережил. Готовь, Николай, на него представление. Пока суд да дело, глядишь, и война кончится. Одним мужиком на селе больше будет. Так, что ль, Андрюха?
— Неплохо бы, — отозвался восемнадцатилетний боец Усов. — Но я остаться могу. Привык к лейтенанту… и к ребятам тоже.
— Привык! — усмехнулся майор, тоже хорошо выпивший после боя. — Дурак ты. Нельзя к смерти привыкать. Здесь детям не место.
— Я на Сайфулина тоже представление напишу. Если бы не он, вся группа Чеховских накрылась бы.
— Пиши, — равнодушно кивнул Малышкин. — Уже к Берлину подходим, а людей сотнями кладем. Эту сраную дамбу артиллерией можно было очистить. Укрепления плевые. Штук восемь орудий на прямую наводку и снарядов две сотни. А мы людей две сотни с половиной потеряли.
Словно услышав нас, показалась батарея рыжего лейтенанта. Три «студебеккера» тянули противотанковые орудия. Возле нас затормозили. Выскочил комбат, следом водитель:
— Проедем?
— Свободно, — похвалил свою работу старшина-сапер. — Только не гоните.
Угостили комбата и его взводных водкой. Узнав про наши потери, лейтенант поцокал языком и сообщил, что у него разбило прямым попаданием орудие и четверо человек погибли.
— А вон ту 88-миллиметровку, кажись, мы накрыли, — сказал он.
— Ну, хоть одним снарядом надо было в цель попасть, — поддел его Малышкин. — За своих отомстить.
Лейтенант было надулся. Малышкин пихнул его в плечо:
— Не куксись. Выпей лучше. Нормально стрелял. Пулемет еще один разбил… большое дело.
— Снарядов бы, — оправдывался лейтенант. — Считай, без пристрелки били, да еще в темноте. А сейчас вот едем новую позицию занимать.
— Валяйте, — разрешил майор.
Запивая обед кисло-сладким вином, я не знал, что теплый весенний день 12 марта 1945 года станет моим последним днем на войне. Через час меня ранят. В третий раз за полтора года.
На дамбе хозяйничали саперы. Приехала еще целая рота с подъемным краном, танком-бульдозером. Укрепляли мост, по которому прошел гаубичный дивизион, несколько грузовиков с пехотой. Впереди копали укрепления, а гул далекой канонады разносился со всех сторон. Я не знал, но догадывался, что наступление немецких войск пока не остановлено.
Пронеслись два «мессершмитта». Сделали круг над дамбой, хутором и полетели дальше. С помощью саперов мы вырыли братскую могилу. Сносили тела и укладывали в несколько рядов. Потом в небольшом лесу, в паре километров от нас, поднялась стрельба. Какой-то подполковник приказал Малышкину выделить пятьдесят человек. Майор было заспорил, но тот оказался из штаба корпуса, которому мы временно были приданы. Пришлось подчиняться.
Вместе с пехотным взводом и минометчиками нас набили в три «студебеккера», и мы, огибая хутор, понеслись к лесу. Точнее, это была тополевая роща. Возле нее горел немецкий бронетранспортер, второй, пятясь, открыл по нам огонь из крупнокалиберного пулемета. Как я догадывался, это была разведка. Время немцы упустили, и на холме уже закапывали в землю противотанковые пушки и гаубицы. Наверное, фрицы прикидывали возможность удара. Так или иначе, мы рассыпались цепью, охватывая лесок.
Минометчики били через голову, заставив бронетранспортер отойти. На поляне стояли легкий бронеавтомобиль и два мотоцикла. По нам стреляли из пулеметов. После больших потерь и ожесточенного боя за дамбу на рожон не лезли. Ждали, пока минометчики подавят пулеметы. Но мин, как всегда, оказалось в обрез. Горели оба мотоцикла, замолчал один и второй пулемет.
— Штрафники, вперед! — кричал пехотный капитан, размахивая пистолетом.
— Пошел на…! — сплюнул Лыков. — Из-за дерева раскомандовался… герой!
Капитан долго надрывался, даже стрельнул пару раз в нашу сторону. Я ответил автоматной очередью поверх головы. Капитан присел, что-то покричал еще и пополз к нам.
— Начальник оперативного отдела приказал срочно уничтожить прорвавшиеся силы и взять несколько языков.
— Идите и берите, если надо, — согласился я.
Его бубнеж о «прорвавшихся силах и языках» меня раздражал.
— Это приказ!
— Поднимайте своих. Одни мы ничего не сделаем.
Я знал, что приказ все равно придется выполнять. Но без пехотного взвода гнать остатки своих людей не хотел. Немцев, судя по всему, после обстрела оставалось человек двадцать. Капитан все же согласился наступать вместе. Послали в обход гранатометчиков.
Когда ударили первые взрывы, оба взвода, пехотный и мой, бросились вперед.
Штрафники, обозленные, что их никак не хотят оставить в покое, смяли редкую цепь стрелков. Позади остались лежать пять или шесть наших бойцов. Пехота тоже не отставала. Как правило, немцы дрались грамотно и храбро. Когда чувствовали, что положение безнадежно, сдавались. Но здесь они понимали, что в
