– Есть. Только…
Его не дослушали, бросили трубку. «Максимы» вели огонь снизу вверх. Не сказать, что шумное прикрытие оказалось эффективным, однако немцы стали нести первые потери. Прилетевшая пуля ударила в лицо солдата, его положили на дно окопа, где он вскоре умер. Офицер, стрелявший из автомата, получил легкое ранение в руку. Русские «максимы» опасно пристрелялись, над брустверами поднималась глинистая пыль от попаданий пулеметных очередей. Офицер поглядел на ладонь, испачканную кровью, и отдал распоряжение не высовываться.
Дуэль понемногу затихла. Бесконечно долгим оказался сентябрьский день. Солнце повисло на одном месте, тянулись часы. Борис изредка менял положение, ныл позвоночник, хотелось просто согнуть и разогнуть тело, но удавалось лишь пошевелиться. Пулеметчики стерегли склон и в отместку за смерть товарища посылали очереди во всякое шевеление.
Очень неуютно чувствовал себя бывший лейтенант Сергей Маневич. Узкая щель, в которую он с трудом втиснулся, находилась в ста шагах от немецких окопов, он слышал негромкий разговор и даже ощущал табачный дым. Рана на боку пекла и чесалась, хотелось потрогать ее, но гимнастерка присохла намертво. Кроме того, слишком высоко торчала левая нога, ей не хватило места в промоине. Сергей со страхом ожидал: скучающий немец всадит в нее очередь, сломает кости, и тогда уж точно из глиняной норы не выбраться.
Однако он дождался темноты и осторожно пополз вниз, даже прихватил винтовку одного из погибших. В рощице у подножия собрались уцелевшие. Жадно глотали солоноватую колодезную воду, никак не могли напиться. Ивану Межуеву стало плохо, кружилась голова, к горлу подступала тошнота. Сквозь звон в ушах он слышал, как спорят со старшиной Глуховым, требуя водки.
– Утром будет, – отвечал тот.
– А почему не сейчас? Нам полагается.
Политрук Воронков, как всегда, веселый и энергичный, с сочувствием объяснял:
– Водка полагается перед атакой, товарищи. На рассвете подвезут, я лично прослежу, чтобы все получили.
– В бой тоже лично поведете? Или заочно?
Это спросил Сергей Маневич, который, наконец, отодрал присохшую к телу гимнастерку и убедился, что пуля лишь надорвала кожу. Даже с такой раной можно было идти в тыл, но Митрохин попросил его остаться, и он согласился. Не хотел бросать Елхова, Ходырева и других ребят, с которыми подружился. Воронков не ответил. Зачем дразнить людей, которых завтра все равно добьют.
Молчал и капитан Митрохин. Неудача была оглушительной. Полчаса назад он имел неприятный разговор с командиром дивизии, которой временно подчинили роту. Полковник обозвал Митрохина мямлей и грозил лично навести порядок.
– Ты кого жалеешь? – кричал он в трубку. – Дезертиров и трусов? А может, себя? Так я тебя не пожалею.
Тогда Митрохин вспылил и ответил матюками. Комдив этот язык понимал лучше, успокоился и закончил разговор миролюбиво:
– Ладно, отдыхай и готовься. Но завтра отсидеться не надейся. Поведешь людей вместе с политруком. В одной цепи. Согласен?
И повесил трубку, не дожидаясь ответа. Согласен или не согласен – какая разница? Митрохин с тоской вспомнил, как летом под Котельниковым на глазах у него застрелили отставшего на марше командира роты бронебойщиков. Тот привел своих людей, когда бой уже заканчивался. Непонятно, насколько заслуженной оказалась расплата за медлительность, но разбираться не стали, слишком нервозной складывалась обстановка. Тот капитан успел лишь удивиться. Его застрелили, объявив трусом, а командование принял взводный.
Потери оказались огромными. В третьем взводе, где числились Елхов, Маневич, Ходырев, Межуев, остались тридцать человек из восьмидесяти, командир был убит. Погибли большинство сержантов, которые не были штрафниками, но бежали в атаку в одной цепи. В других взводах дела обстояли не лучше.
Люди были подавлены, никак не могли поверить, что выжили. Сил хватило лишь на короткий пустой спор из-за водки, сейчас все лежали и молча курили. Митрохин видел, что многие бойцы вернулись без оружия, но нравоучений читать не стал. Коротко приказал старшине собрать винтовки и принести. Цепочка снабженцев и санитаров потянулась вверх, они надеялись завтра снова уклониться от боя.
В ночи ярко светили звезды, ветерок шевелил верхушки тополей, воздух был свеж, плыл запах полыни. Борис Ходырев лежал опустошенный, не оставалось места ни для страха, ни для переживаний, лишь тупое равнодушие.
В отличие от него, Иван Межуев не мог унять дрожь во всем теле. Раньше он служил ездовым в хозяйственном взводе, смерть видел лишь издалека. Попал в штрафную роту, толком не зная войны, а сегодня испытал настоящий ужас. Ему казалось, он видел пули, которые летели в него и жутко ввинчивались над головой.
На глазах Межуева пулеметная очередь перехлестнула пожилого штрафника. Дядька умудрился встать на сломанные ноги, тут же свалился, а когда Иван бежал обратно, разглядел огромное пятно крови вокруг умирающего человека.
Елхову приказали временно возглавить остатки взвода. Бывший комбат не преминул съязвить:
– Неужели доверяете?
– Собери хотя бы людей в одном месте, – попросил Митрохин.
Он раздумывал, кого назначить взводным. Воронкова бесполезно, тот сумеет уклониться под любым предлогом да еще пожалуется в политотдел. Митрохин без колебаний назначил бы Елхова, но тот являлся штрафником. Скорее всего, завтрашняя атака закончится неудачей, начнут цепляться к мелочам, могут спросить, почему взводом командовал рядовой.
– Ноги не гнутся, – пожаловался Воронков. – Вот ведь чертовщина…
Он поморщился. В темноте виднелись светлые волосы, блестели зрачки. Политрук был высокого роста, атлетического сложения, в университете занимался спортом. Он угадывал, что взводным могут назначить его, и готовил отговорки.
– Ладно, не стони, – сказал Митрохин, который, наконец, принял решение, но для этого требовалось поговорить с Елховым наедине.
– Давай прогуляемся, Степан Матвеевич, – предложил он.
И в стороне четко изложил бывшему комбату перспективы завтрашнего дня. Атака будет до последнего человека: рота либо выполнит задание, либо останется на холме. Ничего нового для себя бывший комбат не услышал.
– Какая разница в качестве кого я завтра пойду? Убьют в любом случае.
– Разница в том, что в случае отказа ты побежишь, как бычок на убой. Сзади вас будет подталкивать Воронков с помощниками. Когда все героически погибнут, он вернется и отрапортует об этом. А командуя взводом, ты будешь иметь хоть какой-то маневр.
– Брось, Александр Кузьмич. Полоса наступления взвода всего сто шагов, нас перебьют за несколько минут.
Два опытных, достаточно послуживших капитана не спеша обсуждали ситуацию. В голове бывшего комбата зрели какие-то мысли, не до конца оформившиеся. Оба курили командирские папиросы «Эпоха», а еще Митрохин обещал принести водки.
– Неси, – согласился Елхов, – легче думать будет.
Шестая армия Фридриха Паулюса в конце сентября прочно увязла в Сталинграде в уличных боях. Немцы оседлали в нескольких местах правый берег Волги, а 62-я армия Василия Чуйкова обороняла полосу шириной двести метров. Казалось, еще немного, и город падет. Но этого не происходило. Ожесточение боев достигало высшего предела, роты и батальоны исчезали полностью, а от полков оставались одиночные бойцы и командиры.
На левый берег живых солдат (да и мертвых тоже) не переправляли, путь был в один конец. Или погибай, или побеждай. Эвакуировали раненых, но не так много добиралось их до санбатов и госпиталей, укрытых в пойменных лесах.
Приходилось ждать до ночи под обрывом, а переправа через Волгу обстреливалась прямой наводкой.
