В эту холодную долгую ночь она впервые пожалела, что так и не научилась молиться. В церковь она ходила потому, что туда ходили муж с сыновьями, а ей нравилось, когда все собираются вместе. Хотя воскресные службы и утомляли ее, но зато как хорошо вместе идти всей семьей домой по зеленой набережной, садиться вместе за праздничный стол, подливать сыночкам добавки, подкладывать кусочки повкусней. А потом, после часового перерыва на легкий светлый сон, одеться в праздничное и пойти в гости или так погулять по набережной. Кирилл, конечно, учил ее и молитве, и на исповедь звал, только она ему честно признавалась, что не лежит у нее душа к этому. Муж вздыхал тогда, гладил ее по плечику и примирительно говорил:
— Ничего, ничего... Когда-нибудь и тебе Господь откроется. Не переживай.
Да и не переживала она вовсе, к чему это ей? Что она, плохая жена или мать? Да нет же, все ее хвалят, все у них хорошо. Свекровь до сих пор ни единого слова плохого ей не сказала. Характер у нее хороший. И все у них как у людей. Все хорошо. А что веры у нее нет, так сколько таких... Главное, чтобы Бог в сердце был.
А вот сейчас, надо же, молиться потянуло. Ох, Борька-Борюсик, все он по-своему, все у него не как у людей. Сидел бы сейчас дома, ходил бы себе на работу какую-нибудь, выбирал специальность, так нет, воевать пошел. Сереженька вот и учится на пятерки в университете, и семью завел хорошую, скоро внука им подарит. Такой же, наверное, светленький будет. Вот уж радость так радость...
Снова будто волной накатила тоска в груди. Она подняла глаза к красному углу. Там иконы Вседержителя и Владимирская — это Кирилл повесил, чтобы молиться перед едой. Сколько уж раз она смотрела на них, сколько раз крестилась — только молчало сердце в ответ на эти вопрошающие глаза.
И вдруг сами собой полились слова молитвы. Много раз слышанные холодным умом, ожили и зажгли в сердце огонек. Откуда-то из самой глубины всплывала живая молитва, разрасталась, наполняла все ее существо.
...Борис прислонился спиной к влажной глине своей темницы, поднял глаза к темнеющему небу и снова погрузился в воспоминания о последнем бое.
Упоение стихией схватки! Острое ощущение близости смерти! Шквал огня с обеих сторон, всепотрясающие волны взрывов, свист пуль и осколков, пунктиры трассеров, жар крови, закипающей в жилах! И-и-й-э-эх-х-х!
Но вот... снарядом снесло голову лейтенанту, а руки его все еще сжимали автомат и посылали последнюю очередь в горящее небо.
Разорвало на части Димку, обдав соседей кровавой пеной. Ди-и-и-м-ка-а-а!
В кипении ужаса, в ревущем пламени гнева, в провале отчаяния Борис изрыгал проклятья врагам и поливал огненным свинцом ненавистных «духов».
Эх, если бы дотянуться до вас, ублюдки! Ррррр-азорррррвал бы вас, гады, на куски, расколол бы ваши гнилые черепушки вот этими ррр-уками!
Смерть, смерть, смерть, смерть вам и вашим бабам, которые вас рожают, детям вашим, которые вырастут и тоже станут моими врагами! Не-на-ви-жжжу!!! Сме-е-ерррррть!..
Взрыв, удар, обвал, темнота.
Борис вытер ладонью горячие струи едкого пота, жгущего глаза.
Крест, говоришь, снять? А ты попробуй. Только подойди, чтобы я тебя руками достать смог... Горло вырррррву.
Затхлость и смрад поднимались снизу и окутывали его. Черная злоба и тоска бессилия мутили сознание. «А помолиться ты не забыл?» — прозвучали в его голове слова отца. «Господи, прости и спаси душу мою!» — тяжело, через силу выдавил Борис из своего полыхающего злобой нутра. Тогда перестал реветь в нем огонь мести. Умирилась душа, успокоилась. Сверху порывами холодного чистого ветерка слетела свежесть. Оттуда, где на черном небе поблескивали яркие звезды. Оттуда, где возможна свобода, где продолжается жизнь.
«Какой же ты мужик, если не хочешь воевать?» — кричал Борис в пылу спора на брата Серегу. «Если призовут защищать Отечество, возьму благословение и пойду воевать, — как всегда, невозмутимо отвечал ему брат. — Только знает Господь, что это не мое дело, поэтому не даст мне огнестрельное оружие в руки. А главное оружие христианина у меня уже есть — это молитва».
На рассвете четверо бородатых бандитов с автоматами наготове (уважают!) молча ждали, пока Борис вылезет из подземной тюрьмы. Так же молча повели к дому, только не к двери, а за угол, в одичавший сад.
Никакой злобы в душе Борис не ощущал. Абсолютное спокойствие и легкая жалость к этим заблудшим, насмерть испуганным людям: четверо вооруженных до зубов на одного раненого и безоружного.
Под старой, будто окаменевшей яблоней зияла аккуратная прямоугольная яма. Конвой подвел его к краю выемки, он непроизвольно заглянул в нее и, криво усмехаясь, спросил:
— Что же мелкая такая? Сил, что ли, не хватило?
— Это у своего друга спроси, — ласково произнес старший. — Мы ему сказали, что для тебя...
