– Япония не посмеет требовать что-либо от России, дабы не иметь в будущем у себя под боком могучего противника.
– Дело даже не в нас, – ответил офицер, протирая замшей стекла пенсне. – Вступление японцев в мировой концерт – это удар по престижу и американскому! Вы думаете, отчего Рузвельт настойчиво хлопочет, чтобы помирить Токио с Петербургом? Сейчас Америка, пожалуй, больше России побаивается усиления Японии на Тихом океане, и надо полагать, что наши дети еще станут свидетелями грандиозных битв между янки и самураями.
– Я думаю, – ответил Андрей Петрович, – что Россия не останется равнодушной наблюдательницей. Эта война долго не забудется в русском народе.
Наконец 23 августа был подписан Портсмутский мир, который вызвал в народе нервное уныние. Россия была вынуждена уступить японцам южную часть Сахалина. Но обстановка на море оставалась еще напряженной, рейсов на Камчатку не было, и лишь в последних числах сентября Соломин на «Сунгари» отплыл знакомой дорогой на Петропавловск.
На этот раз он должен был выступать перед Камчаткой в роли государственного ревизора – карать и миловать. «Сунгари» сильно мотало на пологой волне. В коридоре кают-компании, стоя перед зеркалом, Андрей Петрович внимательно посмотрел на себя – и не понравился сам себе.
Жизнь накренилась за пятый десяток.
«Все уже сделано. Осталось сделать немногое...»
С небывалой для него ранее аккуратностью он расчесал на макушке последние редкие волосы.
– Да, брат, – сказал, – поехал ты... покатился.
Впервые за время войны «Сунгари» выходил в океан Сангарским проливом, и слева по борту плыла японская земля Хоккайдо; чужестранные маяки светили кораблю вполнакала – слабым дрожащим светом, словно усталые глаза через застилавшую их горестную слезу. А стол кают-компании украшали дивные голубые ирисы. Их подарила на стоянке в Хакодате молодая плачущая японка, у которой муж затерялся в русском плену, – женщины Японии всегда оставались возвышенно-благородны.
– И когда же будем в Петропавловске? – спросил Соломин, усаживаясь на стул, выпрыгивающий из-под него при качке.
– Не ранее десятого октября, – ответил стюард, собирая сброшенные креном со стола вилки. – В этом году ранняя зима. Машины на «Сунгари» состарились, нам трудно выгребать против волны.
В коридорах корабля гуляли тревожные сквозняки.
Никогда больше
Полоса счастья подозрительно затянулась...
По утрам Исполатов, стараясь не потревожить сладкий сон Натальи, тихо выходил на двор кормить собак. В этом году зима пришла на Камчатку раньше обычного – долины замело снегами. Он возился с собаками, пока из трубы не начинало выметать искры – это Наталья уже разводила огонь, ставила ему чай. И было сладостно, вернувшись в домашнее тепло, сбросить груз меховой одежды, встретить ласковый взор женщины.
С тех пор как ему удалось вырваться от японцев из лепрозория, он редко покидал зимовье, жил исключительно охотой, ставил капканы с привадой, а табак и порох ездил выменивать в деревни. Здесь, вдали от людей, Исполатов, пожалуй, впервые за эти годы испытал покой и ненасытное желание любви, отчего порою становилось даже не по себе. «Слишком уж хорошо», – частенько задумывался траппер...
В один из дней с Охотского побережья моря его зимовья пробежала упряжка с незнакомым каюром – красивым парнем.
– Ты кто? – спросил Исполатов.
– А почтальон.
– Из какой деревни?
– Явинский я.
– А-а-а... Ну, заходи, покормлю тебя.
За столом почтальон сказал, что война закончилась, а в Петропавловске снова появился Соломин.
– Начальником Камчатки?
– Нет. Недельки на две. Потом уедет на материк...
Весь день Исполатов был задумчив.
– Наташа, – сказал, – мне надо побывать в городе.
Женщина прижалась к нему с криком:
– Не пущу! Я боюсь отпускать тебя.
– Пусти. Надо.
Она билась головою об его грудь:
– Нет, нет, нет... Тогда возьми и меня с собою. Мне без тебя не жить! А ты пропадешь без меня. Я это знаю.
Он легко высвободился из ее объятий:
– Чепуха! Я скоро вернусь.
– Тогда... оставь мне ружье, – строго велела Наталья. – Я застрелюсь, если не вернешься, так и знай...
Пристегивая к торбасам громадные щитки наголенников, Исполатов рассмеялся:
– Глупая! Что ты каждый раз так переживаешь нашу разлуку? Ведь ты должна быть спокойна. Я люблю твои раскосые глаза, твои маленькие работящие руки, мне нравятся жесткие черные волосы и застенчивая улыбка твоя... Я люблю есть все, что ты варишь. Даже вода вкуснее, если ты сама зачерпнешь ее для меня!
– Ты так меня любишь? – спросила Наталья.
Исполатов не сказал – да. Вскрыв стволы «бюксфлинта», он туго набил в них две тяжелые пули.
– На! – крикнул он, бросая ружье в руки Наталье. – Оставляю в залог того, что я обязательно вернусь. Жди.
Заплакав, она вышла во двор и помогла ему собрать в цуге собак. Пока упряжка не скрылась вдали, женщина стояла на морозе. Исполатов на прощание не поцеловал ее в губы – он поцеловал ей руку, и камчадалка этого поцелуя не поняла.
Приход «Сунгари» прорвал военную блокаду Камчатки. В домах Петропавловска пекли праздничные пироги из свежей муки, всюду виднелись счастливые лица взрослых, стариков и детишек. Соломин вручил ополченцам Георгиевские кресты и медали, казаки получили унтерские лычки, а их урядник Сотенный обрел первый офицерский чин.
– Приходи, кума, любоваться! – сказал Мишка, примерив погоны подпоручика к своим плечам. – Хорош гусь...
Соломин спросил его, где гидрограф Жабин.
– Ничего не знаем. Как ушел на Гижигу, так и пропал. Может, и жив. А может, затерло льдами...
Некстати было появление доктора Трушина.
– Вы бы хоть не портили мне праздник.
– Извините. Я, наверное, виноват перед вами?
– Не наверное, а уж точно.
– Все понимаю. Но прошу выслушать горькую истину...
Соломин не ожидал видеть слезы, брызнувшие из глаз этого заматеревшего циника.
– Перестаньте, – отвернулся он, не жалея его.
– Сейчас, как никогда, я часто возвращаюсь памятью во дни студенческой юности... Андрей Петрович, вы можете поверить, что я сидел в тюрьмах, и был отчаянным радикалом?
– Нет, не могу.
– Между тем это так... Боже, как я тогда горел! Как я желал послужить народу! Я ведь и медицину-то выбрал, чтобы стать ближе к нашему страдальцу мужику. Я сам вышел из самых низов, лбом пробил себе дорогу.
– Этим вы никого на Руси не удивите, – ответил Соломин. – У нас много таких людей, что пробивали дорогу лбом. Но вышедшим из народа никто не давал права хамить народу. Не трудитесь далее рисовать
