рада.
— С нее станется.
— Так вы были на открытии?
— Да, был. В конце концов я все же решился на это. Сдался в последний момент и взял билет на самолет.
— А почему вы противились? Большинство людей ни за что не упустили бы такую возможность. Все это шампанское, лестные слова…
— Ненавижу свои персональные выставки. Это самая отвратительная форма демонстрации, все равно что выставлять на обозрение детей. Все эти глаза, которые разглядывают. Я от этого чувствую себя совершенно больным.
Я понимала его.
— Но вы все-таки пошли туда?
— Да, ненадолго. Но я замаскировался темными очками и шляпой, в которой меня было трудно узнать. Вид был, как у ненормального шпиона. Я пробыл там всего полчаса и, когда Петер отвлекся, потихоньку сбежал, отправился в паб и стал раздумывать, что делать дальше. А потом разговорился с этим человеком, угостил его пивом, и он сказал, что едет в Корнуолл, так что я набился ему в попутчики и приехал сюда вчера вечером.
— Почему же вы приехали и не остановились у Фебы?
Я задала этот вопрос, не подумав, и немедленно пожалела об этом. Он посмотрел в сторону, вырвал рукой пучок травы и позволил ветру сдуть его с ладони.
— Не знаю, — ответил он наконец. — Тому много причин. Некоторые из них возвышенные, а некоторые — нет.
— Вы же знаете, что она была бы вам очень рада.
— Да, знаю. Но прошло столько времени. Я не был здесь одиннадцать лет. И Чипс тогда был еще жив.
— Вы ведь работали с ним?
— Да, целый год. Когда он скончался, я был в Америке. В долине Сонома в Северной Калифорнии. Гостил у знакомых, у которых там виноградник. Письмо Фебы искало меня очень долго, и помню, я тогда подумал, что если никто не скажет вам о смерти любимых людей, они будут жить вечно. И еще я подумал, что никогда больше не смогу вернуться в Корнуолл. Но смерть — это часть жизни. Я это понял со временем. В ту пору я еще этого не знал.
Я вспомнила карусель, которую Чипс сделал для меня из старого граммофона, вспомнила, как они смеялись вместе с Фебой; аромат его трубки.
— Я тоже любила его.
— Его все любили. Он был таким великодушным человеком. Я изучал у него скульптуру, но благодаря ему я очень многое узнал о жизни, а когда вам двадцать лет, это гораздо важнее. Я никогда не видел своего отца и из-за этого чувствовал себя не таким, как все. Чипс заполнил для меня этот провал. Благодаря ему я ощутил себя полноценной личностью.
Я понимала, что он имеет в виду, потому что тем же самым я была обязана Фебе.
— Вчера, когда я приехал из Лондона, у меня еще были сомнения в том, что я правильно делаю. Не всегда стоит возвращаться в то место, где ты был юн и полон мечтаний. И амбиций.
— Но не в том случае, когда твои мечты и амбиции реализовались. А с вами вышло именно так, и выставка у Частала это подтверждает. Там не могло остаться ни одной непроданной картины…
— Возможно, мне нужна неуверенность в себе.
— Нельзя же иметь все сразу.
Мы замолчали. Был уже полдень и солнце пригревало. Я слышала мягкий шум бриза, плеск воды, накатывающейся на дамбу. С противоположной стороны полноводного залива доносился гул машин, проносившихся по отдаленному шоссе. Стайка чаек дралась над куском дохлой рыбы.
— Вы знаете, — произнес он, — когда-то, за сотни лет до нашей эры, в эпоху бронзы, этот залив был рекой. Сюда приплывали торговцы из Восточного Средиземноморья, их путь лежал вокруг мысов Лизард и Лендз-энд, и они были до отказа нагружены сокровищами Леванта.
— Я тоже читала «Исчезающий Корнуолл», — улыбнулась я.
— Волшебная книга.
Он открыл ее, и она раскрылась на много раз читанной странице. Он прочел вслух:
«Буйное воображение сегодняшнего наблюдателя, бредущего мимо песчаных дюн и островков травы и глядящего в ту сторону, где отмели спускаются к морю, может штрих за штрихом нарисовать картину того, как ярко расписанные корабли с высокими носами, плоскими днищами и парусами на траверзе входят в реку вместе с водами прилива».
Он закрыл книгу.
— Мне хотелось бы уметь так ощущать, но я не умею. Я способен видеть лишь то, что есть здесь и сейчас, и запечатлевать то, как я это вижу.
— Вы всюду возите с собой эту книгу?
— Нет. Я наткнулся на нее в магазине в Нью-Йорке, и, когда прочел ее в первый раз, понял, что однажды, когда-нибудь обязательно вернусь в Корнуолл. Он никогда не покидает тебя. Он словно магнит. И ты должен вернуться.
— Но почему из всех возможных мест вы выбрали отель «Касл»?
Дэниел поглядел на меня с веселым удивлением.
— Почему? Вы считаете, я туда не вписываюсь?
Я представила себе богатых американцев, игроков в гольф, дам, играющих в бридж, аристократический оркестр во время вечернего чая.
— Не вполне.
Он рассмеялся.
— Понимаю. Явно нелепый выбор, но это был единственный отель, который я смог вспомнить, да к тому же я устал. Устал от смены часовых поясов, от Лондона, от всего. Мне хотелось улечься в огромную кровать и проспать неделю. Но, проснувшись сегодня утром, я ощутил, что усталости больше нет. Я подумал о Чипсе и понял, что все, чего мне хочется, — поехать и вновь увидеть Фебу. Поэтому я отправился на станцию и сел в поезд. А потом сошел с него и встретил вас.
— А теперь, — ответила я, — мы с вами вместе пойдем в дом и вы останетесь на обед. В холодильнике есть бутылка вина, и Лили Тонкинс запекла в духовке кусок ягненка.
— Лили Тонкинс? Она до сих пор тут помогает?
— Она убирает дом, а сейчас взяла на себя и приготовление еды.
— Я забыл о ней.
Он снова взял в руки мой блокнот, и на сей раз я не возражала.
— Знаете, вы не только очень симпатичная, но и талантливая, — заявил он.
Я решила не обращать внимания на ту часть фразы, которая касалась симпатичности.
— Нет, я не талантлива. Потому я и работаю у Марка Бернштейна. Мне непросто далось понимание того, что у меня нет надежды заработать себе на жизнь живописью.
— Осознав это, вы поступили очень мудро, — сказал Дэниел Кассенс. — На это способны немногие.
Мы вместе взобрались по склону холма, и солнце светило нам в спину. Я отворила деревянные ворота в ограде из эскаллоний, и он прошел вперед, осторожно, словно собака, обнюхивающая свой путь на территории, которая когда-то была ей знакома. Я закрыла ворота. Он стоял, глядя на фасад дома, и я тоже посмотрела туда, пытаясь увидеть дом его глазами, после одиннадцатилетнего отсутствия. Для меня он выглядел так, словно я знала его всегда. Я видела заостренные готические окна, садовую дверь, выходившую на кирпичную террасу, утреннее тепло. Герани еще цвели в своих керамических горшках, и ветхие садовые стулья Фебы еще не были убраны на зиму. Мы прошли вверх по пологому склону лужайки, и
