нежились, ступая по ковровым дорожкам, крахмальные скатерти топорщились на столах, узкие серебряные сковородки фыркали маслом, и вино в бокалах играло веселыми огоньками. Жабрин в своей конурке отсюда казался не более реальным, чем облачко дыма.
Зал наполнялся. Посетители шумно двигали стульями, тренькали ножами, подзывая официанток. Аккордеонист заиграл «Голубку». Его звали Вася-милиционер. Он и в самом деле днем дирижировал полосатым жезлом на перекрестке перед универмагом, а по вечерам играл в «Золотом руне», и при этом лицо у него становилось добрым, глупым и совершенно счастливым.
— За Гамлета!— сказал Сашка, разливая портвейн,— К черту Жабрина — да здравствует Гамлет!
Первая стадия опьянения у Сашки всегда была связана с Гамлетом. Он третий год занимался гамлетовским вопросом. Об этом знали все в институте. Он гордился тем, что получает книги по Шекспиру из Москвы, по межбиблиотечному абонементу.
Мы выпили. Я спросил:
— Как поживает принц Датский?
— Скоро,— сказал Сашка.— Я кончу доклад через две недели. Это уж наверняка.— Так он отвечал каждый раз. Я усмехнулся. Он перехватил мою усмешку, положил вилку и нахмурился.
— Гамлет!— сказал он строго.— Гамлет! Понимаешь ли ты, что такое — Гамлет? Гамлет — это и ты, и я, и мы все, все человечество. «Быть иль не быть? Вот в чем вопрос. Достойно ль смиряться под ударами судьбы иль надо оказать сопротивленье — и в смертной схватке с целым морем бед покончить с ними?..» Каждая эпоха отвечает на это по-своему. Каждая эпоха и каждый человек. Я должен добиться синтеза!..
Я смотрел на его личико захмелевшего ангелочка и думал о том, что мне уже двадцать два. Что я пишу рассказы, которых никто не печатает. Что завтра надо слушать лекции, выпускать стенгазету, готовиться к семинару. Что через год, даже меньше, я поеду в глухой район. Буду учителем. И вопрос «быть иль не быть» решится сам собой.
— Давай выпьем,— сказал я.— За Гамлета мы уже пили, давай выпьем за Горацио.
Мы отпили из бокалов.
Сашка сказал:
— А теперь за Офелию.
Я сказал:
— Лей поменьше. Мы еще должны выпить за Лаэрта, Гертруду, Клавдия и Полония.
— Нет,— сказал Сашка,— к черту Клавдия. За Клавдия и Полония мы пить не будем. Лучше за могильщиков.
— Конечно,— сказал я.— За могильщиков — это уж обязательно. Только хватит ли у нас презренного металла? Ведь мы забыли о Фортинбрасе...
— Стоп! — сказал Сашка, в мистическом ужасе округляя глаза.— Мы забыли о Фортинбрасе? Мы будем элементарными скотами, если забудем о Фортинбрасе!..
И мы вытряхнули всю мелочь из карманов. Но тут Сашка сказал, вглядываясь куда-то поверх моего плеча:
— Вот она, твоя Офелия.
— Тебе начинают мерещиться призраки?..— сказал я.
— А ты обернись,— сказал Сашка.
Я обернулся. И увидел Машеньку. Вместе с Олегом. Он шел позади, небрежно кивая кому-то в зале.
Я перевернул пустой бокал кверху донышком. Забавно, подумал я.
Никогда я не сидел с ней в библиотеке, не читал Пешковского, никогда не провожал на Плеханова 26 — ту Машеньку, которую видел теперь.
Мне казалось, все смотрели не на нее, а на меня.
Она двигалась но широкому проходу, смущаясь и еще больше хорошея от смущения,— она шла как по проволоке — прямо, словно боясь оступиться, оглушенная шумом и ярким, наглым светом. Но было в ней что-то непривычное, чужое — сейчас, когда она проходила по ресторану, рядом с Олегом, и даже в давно мне знакомом серебристо-пепельном, закрытом до шеи платье я ощутил вдруг затаенное бесстыдство, — так дразняще оно облегало ее легкие бедра, талию и маленькую грудь,
— Что ж, выпьем за Офелию?— предложил Коломийцев, кротко поджимая румяные губы.
— Скотина, — сказал я.
— А ты что, не знал?..
— Отчего же,— сказал я.— Мне давно известно, что ты порядочная скотина..
Я старался не смотреть в ту сторону, где они выбрали свободный столик.
Какое мне, в сущности, до них дело? — сказал я себе,— Какое мне дело?
Внешне я выглядел, наверное, довольно спокойным. Я только краем глаза наблюдал, как Олег, разговаривая, наклонялся к Машеньке,— рука его, с узким уголком белого манжета, уверенно лежала на спинке ее стула.
— Дорогой мой,— вспомнилось мне,— писать посвящения в наше время — слишком провинциально...
Мы не успели расплатиться — Машенька уже заметила нас. Она вспыхнула. Потом растерянно и обрадованно что-то сказала Олегу, он тоже повернул голову и помахал нам рукой.
Машенька, поднявшись первой, направилась к нашему столику.
— Привет мыслителям и поэтам,— сказал Олег.— Вот видите, раз это место освящено музами, значит, и нам, грешным...— Он не кончил, с усмешкой взглянул на меня и, пододвинув стул для Машеньки, сел сам.
— Все равно, здесь очень противно,— сказала Машенька.— Я бы ни за что не пришла, если бы не пари. Мы поспорили, и он выиграл, и привел меня сюда...— Она вся розово светилась от возбуждения, и все поправляла и обдергивала на коленках платье, и говорила — часто и торопливо, как будто оправдывалась,— передо мной, что ли?..
— Не понимаю, что тут хорошего? Все пьяные... Вы, наверное, тоже, да?..
— Конечно,— сказал Сашка.— И мы как раз собирались выпить. За Офелию.
— За... какую Офелию?
— За ту самую. В которую втрескался один товарищ... (он выдержал предательскую паузу) по имени Гамлет.
Напряженно улыбаясь, я пнул его под столом ногой.
— Прошу,— сказал Олег, разворачивая перед Машенькой меню.
— Мне... стакан лимонада, и все!— испуганно вырвалось у нее.
— Фруктовой воды?..— Олег в упор взглянул на официантку.— Но ведь у вас нет лимонада?..
— Нет,— усмехнулась она и — сверху вниз — посмотрела на Машеньку.
В зале становилось все шумнее. Где-то звякнула об пол тарелка. В углу закипала ссора — туда уже спешил величественный швейцар, похожий на белого генерала из довоенных фильмов.
Машенька сидела вся сжавшись, стараясь ни на кого не смотреть, Я мстительно наслаждался ее неловкостью. Олег рылся в меню, со знанием дела обсуждая с официанткой список немногочисленных блюд.
— Да, это не «Прага»,— сказал он, наконец, отпуская ее.
— И не Рио-де-Жанейро,— сказал Сашка,— Кстати, синьор давно из Рио-де-Жанейро?
Олег сдержанно пожал плечами:
— «Прага» — лучший ресторан в Москве. При случае рекомендую заглянуть.
Он скучающе отвернулся и снова кивнул кому-то в зале. У него был четкий, решительно вырезанный профиль — прямой нос с тонкими нервными ноздрями, светлые волосы, небрежно отброшенные к затылку.
Мы сидели молча.
