Ноль.
Глянул на часы – по ощущениям прошло не более двух-трех минут с момента аварии. Ощущения не соврали. А значит, шанс еще есть. Примерился и как по учебнику дважды четко ударил кулаком в прекардиальную область.
Проверил пульс.
Ничего.
Сложил ладони на груди Лены и резко провел тридцать компрессий – Пал Палыч из академии точно бы четверку поставил, если бы увидел своего ученика. Пятерок Палыч принципиально не признавал, мол, лучшая пятерка – оживший пациент.
Я на мгновение закрыл глаза, внутренне собрался и начал делать Лене искусственное дыхание.
Тридцать компрессий, два вдоха, тридцать компрессий, два вдоха…
Проверить пульс.
Ноль.
Прервался и быстро набрал «скорую». Линия ответила короткими гудками.
И снова. Тридцать компрессий, два вдоха…
Проверка.
Тридцать компрессий, два вдоха.
Снова попробовал набрать «скорую» – тот же нулевой результат.
И снова три десятка компрессий, два вдоха.
Наконец я резко отстранился.
Дальше не было смысла продолжать. Это только в американских фильмах главный герой реанимирует- реанимирует героиню – а она открывает удивленные глазки минут через двадцать и романтично обнимает спасителя. В реальности все немного быстрее заканчивается. Пятнадцать минут – гарантированная смерть мозга. Десять минут – с большой вероятностью потерпевший получит диэнцефальные нарушения на всю оставшуюся жизнь. То есть главная героиня очнется в лучшем случае доброй и послушной идиоткой – хотя, исходя из голливудских стандартов, главный герой только рад будет.
В руководствах пишут, что надо держать умирающего на непрямом массаже до приезда «скорой», мол, всегда остается шанс. Но прошло уже больше двадцати минут, а «скорую» у меня вызвать так и не получилось. Судя по тому, что творилось вокруг, помощи я не дождусь.
Я отработал все мероприятия четко. Пора прекращать.
Устало присел рядом. Дико захотелось пить. Нет, алкоголь точно не годился. Вот бы чего-то холодного, шипучего, чтоб прям в нос ударило. Отвлекло. В горле саднило – видно, перестарался при искусственном дыхании.
– Прости, Лен… Плохой из меня Иван-царевич получился.
Я ладонью прикрыл ей глаза, поднял на руки и аккуратно усадил в машину – незачем на грязной дороге лежать. Не смотрелась Лена на асфальте. Никак. Рукавом протер ей лицо, хоть немного убрал кровь – только под носом чуть-чуть запеклось.
Самое противное – не было ощущения потери. А от этого становилось особенно тошно.
Что-то ведь между нами происходило?
Должно же быть мне, черт возьми, больно?
Или я совсем уже профессионально деформировался?
Ни сожаления, ни горя, как будто парализовало все чувства. Я застыл рядом с машиной – задумался, что делать. Надо бы позвонить, предупредить родных, сообщить об аварии. Но тут я понял, что ни имен ее родителей, ни их адреса, даже номера не знаю. Растерянно сунулся в машину – найти телефон Лены или сумочку.
Но тут заорал мой мобильный.
– Иван, в больницу. Срочно, – сухо сказал Олег Данилович, наш главврач.
– Не могу, – просипел я в трубку, откашлялся и продолжил: – Я тут в аварию попал. Куча машин побилась. Знакомая погибла. Я не…
– У нас хуже, – прервал меня Олег Данилович. – На работу. Быстро. И сразу ко мне.
В следующее мгновение он отключился, не дав мне возможности даже согласиться, не говоря уж об обратном. Возражения не принимаются. Жив ли, мертв ли – будь на месте. Это тебе не в офисе штаны просиживать и в экселе таблички набивать. Когда на тебе ответственность за жизни и здоровье людей, сантименты неуместны.
В этом был весь Олег Данилович – близкий друг отца, в какой-то степени его мне заменивший. Даже то, что я в тридцать три стал заведующим хирургическим отделением, в большей мере его подарок. Не мне. Моему отцу. Как потом мне рассказал Олег Данилович, папа сам его попросил. Я тогда, вконец разругавшись с родителем – нашла коса на камень, – решил отправиться в армию прямо со второго курса медицинской академии, блистательно завалив зимнюю сессию. Не знал я тогда, совсем не знал, что Корнилову-старшему оставался всего лишь год – с диагнозом «плоскоклеточный рак легких» долго не живут. Но отец все равно перед смертью позаботился о близких людях, насколько успел. Олега Даниловича устроил на свое место главврача, непонятно каким образом протащив его на эту должность, минуя бюрократию Минздрава – какой смысл до последнего верховодить в больнице, если последние песчинки в часах уже летели вниз. Вот только условие поставил или попросил – кто разберет их отношения, – что если я возьмусь за ум и после армии все же выберу стезю врача, то Олег Данилович устроит меня в больницу и не мытьем, так катаньем сделает хорошим хирургом. Как отец. А потом, если достойным сынуля окажется, отделение хирургическое передаст. То, в котором глава семьи начинал, а потом и долгое время заведовал.
Ох, и поиздевался надо мной дядя Олег, поизмывался всласть. И ночные дежурства чуть ли не в два раза чаще, чем другим, – хотя в этом и было немалое благо, неплохие деньги выходили. И выволочки при всех в коридоре да на планерках, а не в тиши да неге кабинета. И выговоры административные за малейшие проколы. И частое ассистирование на операциях, даже когда после ночной смены ничего не соображаешь.
Но все же выковал скальпель себе под руку – так, чтобы доверять можно было, как своему старому другу. Сделал из меня того, кем бы хотел видеть отец – во всяком случае, я на это надеюсь. И нисколько не жалею, что пришлось все это вытерпеть. Это мое искупление за то, что папа умер, когда я служил в армии – даже на его похороны не попал. Мне теперь всю жизнь искупать – стать если и не лучшим, чем отец, то хотя бы не худшим врачом. Жаль, что таким же человеком-глыбой быть не получается. У Корнилова- старшего точно не было бы этой дурацкой беготни по бабам. Он любил работу, а женщин просто терпел рядом.
До больницы оставалось совсем недалеко. Даже верхние этажи здания уже виднелись. В обычное время я бы прошагал это расстояние минут за десять-одиннадцать. Но сегодня пролетел за пять – видать, адреналинчик действовать начал. Еще подумалось, что надо будет потом зайти к коллегам в неврологическое отделение, чтобы глянули на предмет сотрясения. Вроде бы и голова не кружится, не тошнит, не водит – а ссадина на башке изрядная, до сих пор немного кровит. Знаю по опыту да по рассказам знакомых нейрохирургов, насколько коварны такие удары – бегает человек еще дня три, а потом шлеп на пол, и готов. Кровушка внутри накопилась по-тихому, придавила какую-то зону мозга – и вперед к патану. Не смешно будет, если я к Машке попаду. Но потом, все потом…
По пути попробовал дозвониться до общих с Леной знакомых, чтобы подсказали, как связаться с родителями. Но никто трубку не брал. Пару раз вообще мелодичный голос сообщил, что сеть перегружена. Уже перед входом в больницу вспомнил о Машке, набрал ее номер. Но жена отбила вызов чуть ли не сразу – злая, наверное. Может, даже и догадывается, какие у меня дежурства бывают. Да и пусть догадывается – меня тоже все достало.
Привычно вместо парадного входа рванул через приемник терапии. А там творился форменный бедлам. На полу лежали с десяток человек. Причем их позы намекали, что жизнь в телах если и теплится, то едва- едва. Вокруг бегали, несомненно, родственники. Из общего гомона можно было понять, что обеспокоенные близкие требуют, чтобы немедленно да сей же час к ним спустились реаниматологи, кардиологи, да и сам главврач заодно. Больше всего надрывалась полная, богато, но безвкусно одетая тетка: и «скорая» – сволочи, потому что не дозвонишься, и тут преступники, потому что помощь не оказывают, а она сама мужа
