мысли, ибо в его молчании обретал самого себя, я, которому доверилась тысяча невинных детей, так как все, кто открывали мне свои прегрешенья, воистину были детьми и их невинность была истинной невинностью их тел, а не душ, поскольку душ у них еще нет, будь у них души, они уже не были б невинны, но ведь и я, с глаз которого за последние несколько часов спала пелена призрачных надежд, потому что, сам исполненный темных страстей, навстречу походу юности я вышел с одной только целью: обрести себя в чужих признаниях и с помощью чужих желаний еще раз, возможно уже последний, самому вкусить радость самоотречения, ведь за последние несколько часов я услышал столько правдивых признаний и так много лжи, и ничуть не меньше молчанья, скрывающего и правду и ложь, что, хотя все знаю, лгу, ибо, зная все, не знаю, как с этим знанием поступить, Господи, сделай так, чтобы не сбылся мой ужасный сон и чтоб врата Иерусалима не оказались мертвой пустыней, вот сейчас он идет рядом со мной и произносит слова, в которых нет ничего, кроме лжи, хотя нет, я не прав, то, в чем он сейчас исповедуется, не ложь, а далекий, как свет звезды, отблеск сокрытой правды, пока я еще к этому не готов, через минуту, когда он умолкнет, я подниму руку, чтобы благословить его и отпустить согрешенья, но не ему, а себе, и ради себя, а не ради него я испрашиваю отпущенье грехов, все, кто лгут, поступают так от слабости и от страха, его ложь — моя ложь, а теперь я поднимаю руку и говорю: да простит тебе всемогущий Господь твои прегрешенья, так, как я их прощаю, во имя Отца и Сына, и Духа Святого, отец, — сказал Алексей Мелиссен, — сейчас, когда я уже очистился от грехов, позволь, отец, обратиться к тебе с просьбой: все мы, идущие в далекий Иерусалим, уже исповедались и получили отпущенье грехов и твое благословение, только один среди нас еще не исповедался, и это — Жак из Клуа, я знаю, у окошка исповедальни все мы равны, но раз уж случилось, что лишь одного из нас Бог избрал, чтобы через него и его устами к нам воззвать, и этот единственный избранник именно он, Жак из Клуа, наш предводитель, за которым идем мы все и пойдут те, что к нам еще присоединятся, постарайся, отец, отличить его в глазах идущих за ним, разве они уже не поняли, что он не такой, как все? — спросил старый человек, потому я и прошу, чтобы ты остановился и подождал, покуда он к тебе подойдет, а едва он приблизится, благословил его, не ему, отец, это нужно, он скромен и чист, и лишен гордыни, подтверждение его особости нужно нам, я прошу тебя об этом, отец, ради нас, а не ради него, старый человек думал, по-прежнему тяжело припечатывая усталыми стопами сырую землю: вот сейчас, немедленно, я должен остановиться и сам, в одиночку, задержать этот поход безумия, безумия и невинности, безумия и страстей, страстей и лжи, но пока не нахожу в себе сил, чтоб восстать против своих же надежд и стремлений, я искал источники и нашел их отравленными, я пытался убежать от самого себя и в этом бегстве, бегстве от себя, не в состоянии от себя оторваться, здесь искал я поддержку своим умирающим надеждам, у юности искал поддержку своей угасающей старости, но мне еще недостает отваги, чтобы перечеркнуть все это и позволить тьме бесповоротно себя поглотить, уже лишенный надежды, я еще ее жажду, ибо последняя надежда — не надежда вовсе, а потребность в ней, и легче все надежды похоронить, легче следить за их агонией, нежели задушить в себе потребность иметь надежду, ты, который во времена оны сказал: Отче мой, если возможно, да минует меня чаша сия, прости, что и я, не на кресте распятый, но привязанный к юности, которая тяжелей креста, надвигались ранние весенние сумерки, и уже первые тени апрельской ночи ложились на бескрайнюю равнину, первыми, пока еще испятнанными отблесками уходящего солнца тенями полнились земля, воздух и небо, итак, когда ранние весенние сумерки начали неторопливо сгущаться и с исхлестанной ливнем земли стал подыматься туман, размывая форму и земли и неба и теряя очертания сам, когда рядом со стоящим в молчании старым человеком Алексей поднял руку и, подчиняясь этому знаку, все вдруг мгновенно замерло, только к крестам, хоругвям и образам, застывшим над недвижным множеством голов и плечей, возносились подобно церковному ладану ленивые клочья тумана, которые последний луч солнца одарял последними, уже угасающими бликами, и стало тихо, все стало тишиной и оцепененьем, когда Жак в своей полотняной тунике, не скрывающей наготы его рук и ног, но в пурпурном плаще на обнаженных плечах, направился к старому человеку, который стоял посреди дороги, обернувшись к нему лицом, огромный в своей тяжелой рясе на фоне плоской и безмолвной равнины, устланной первыми тенями весенней ночи, хрупкий и светловолосый Жак шел своим обычным мальчишечьим шагом, но казалось, он не по ровной дороге идет, а по высоким незримым ступеням подымается к высокой, выбранной изо многих тысяч цели, которая лишь ему открыла тайну своего существованья, он остановился в двух шагах от старого человека, который по-прежнему стоял не шевелясь и его ждал, он остановился перед ним, хрупкий и светловолосый, в пурпурном плаще, но прежде чем преклонить колена, поднял обе руки и сбросил плащ с плеч, не спускавший с него глаз Алексей, стоявший рядом, поднял плащ с земли, и тогда каждый в плотной толпе, замершей посреди устланной первыми тенями весенней ночи равнины, смог увидеть, что тот, кто три долгих дня выслушивал исповеди, а потом отпускал прегрешенья и благословлял, теперь, огромный в своей тяжелой бурой рясе на фоне плоской и безмолвной равнины, устланной первыми тенями весенней ночи, поднимает руку и медленно чертит знаменье креста над головою того, кто преклонил перед ним колена, теперь я уже знаю, — думал старый человек, — что мою руку направляет не Бог, а призрачная надежда, будто в юности можно отыскать смысл и порядок мирского бытия, через минуту, когда он начнет говорить, мне придется расстаться со всякой надеждой и даже с желанием иметь надежду, и единственное, что останется сделать… идущий рядом с ним Жак говорил: мое имя Жак, меня называют Жаком из Клуа, но я не знаю, где родился, потому что у меня нет ни матери, ни отца, пятнадцать лет назад меня грудным младенцем нашли на церковной паперти в Клуа, а поскольку был день святого Иакова, при крещении нарекли в его честь Жаком, хрупкий и светловолосый, он шел рядом со старым человеком, слегка склонив к нему голову, тень длинных ресниц падала ему на щеки, так как глаза его были полузакрыты, он говорил сосредоточенно и негромко: жизнь моя началась лишь недавно, после того как однажды бессонной ночью я услышал во тьме голос, говоривший: покинь свой шалаш, Жак, пойди к детям и, где бы ты их ни нашел, в малом или в большом числе, скажи им: Господь всемогущий возвестил мне, чтобы, противу бездушной слепоты рыцарей, герцогов и королей, дети христианские не оставили милосердием город Иерусалим, пребывающий в руках нечестивых турок, Господь всемогущий избрал вас, ибо скорее, нежели любая мощь на суше и на море, чистая вера и невинность детей величайшие могут сотворить деянья, сжальтесь над Святой Землей и одиноким Гробом Господним, так сказал мне голос в ночной темноте, когда я лежал без сна, и в голосе этом я узнал голос человека, который, первый и единственный, поведал мне о печальной участи города Иерусалима и об одиночестве Гроба Господня, после чего я, прежде живший как слепой и глухой, благодаря этому человеку прозрел и обрел слух, поэтому, когда я узнал его голос в голосе, заговорившем со мной в ночной темноте, и когда тот же голос и в последующие ночи обращался ко мне, торопя исполнить то, к чему он меня призывал, я не смог ослушаться и не последовать его призыву, человеком, который первый поведал мне о печальной участи города Иерусалима, был славный рыцарь, Людовик Вандомский, граф Шартрский и Блуаский, это он, отец, незадолго до того, как внезапная смерть вырвала его из сонма живых, меня пробудил, его волею я, прежде слепой и глухой, в одночасье обрел слух и прозрел, некоторое время они шли в молчании, если бы я был с ним, я сумел бы его спасти, — думал Жак, не ложь, а правда сокрушает надежду, — думал старый человек, все еще не зная, как ему поступить, Жак продолжал: первый раз в жизни и вместе с тем последний раз, так как мне не суждено было никогда больше встретиться с ним живым, я увидел его весенним вечером, когда наши стада уже ушли с пастбища, а я, оставшись один, развел костер неподалеку от своего шалаша, я стоял, наклонясь к огню, и тут он появился передо мной на великолепном вороном жеребце, появился нежданно-негаданно, я не знал, кто он такой, я никогда раньше не видел его, судя по облику и одежде, то был рыцарь благороднейшего рожденья, помню: на нем было длинное шелковое темнозеленое платье, а поверх, под черным плащом, лиловый, подбитый беличьим мехом дублет, лицо у него было еще не старое, хотя изрытое темными бороздами, узкое и сухое, с острым носом и глубоко посаженными глазами, такими светлыми, что они казались нагими, этот человек несчастлив, — взглянув на него, подумал я, после недолгого молчания он спросил: ты пастух? да, господин, — ответил я, как тебя зовут? а когда я сказал, что Жак, указал рукой на шалаш и спросил: это твой шалаш? да, господин, — ответил я, а твои товарищи? ночуют в деревне, — ответил я, — это только мой шалаш, тогда он спешился и подошел к костру, озяб? — спросил он, протягивая обе руки к огню, нет, — сказал я, — мне нравится смотреть в огонь, а поскольку он молчал, продолжая греть над костром руки, осмелился спросить: вы, наверное, заблудились? ты знаешь дорогу в Шартр? Шартр там, — сказал я и показал рукой, — там, где полуночная звезда, если без промедленья отправитесь в путь, к утру попадете в Шартр, ночь была очень светлая, так как полная луна уже восходила над лугами внизу, я подумал, что сейчас он уедет, и взмолился в мыслях, чтобы этого не случилось, ты бывал в Шартре? — спросил он, нет, господин, — ответил я, — я никогда не был в Шартре, но хотел бы увидеть собор, который
Вы читаете Врата рая
×