детства помню, то единственно благодаря рассказам о тех канувших в забвение временах моего чудеснейшего опекуна и отца, дождь прекратился, от мокрой земли шел одуряющий запах чернозема и весенней травы, вдалеке, будто уже в ином мире, глухо рокотал гром, заходящее солнце вновь заботливо разбросало последние отблески по плоской равнине, проглянули из темноты спокойные зеленые озерца, земля под ногами была вязкая, лужи на ней стояли уже неподвижные, Алексей увидел радугу, он продолжал: вот и все, что я знал о своем прошлом, пока мне не исполнилось четырнадцать лет, и тут однажды, в преддверье весны, земля, помню, была еще твердая, и лужи после ночного дождя сковало тоненькой коркой льда, воздух был холодный, но светило солнце, помню его ласковое тепло на плечах, было раннее утро, мы впятером или вшестером вышли за городские стены, туда, где над рекой Эр расстилались луга, хрупкий ледяной покров, стоило наступить на него босой ногой, легко растрескивался, и тогда я чувствовал, что нога погружается в холодную воду, но так как солнце пригревало шею и плечи, ощущение было очень приятным, на лугу стояла сухая и, должно быть, уже мертвая ива, мы стреляли в нее из луков, верней, не в нее, а в крохотную, белую и нежную, терновую почку, заточенная в твердую кору мертвой ивы, она казалась лишь белым пятнышком, и в эту цель мы стреляли из луков, помню, в какой-то момент моя стрела, нетерпеливо дрожа, вонзилась в самую середину белого пятнышка, весь ствол мертвого дерева уже был утыкан трепещущими стрелами, казалось, они бы хотели оттуда вырваться да не могли, когда мне удалось вогнать стрелу в самую середину маленькой терновой почки, сразу настала тишина, потом товарищи мои друг за другом потянулись к дереву, чтобы изблизи взглянуть на стрелу, вонзившуюся в самую середину белой терновой почки, я остался один, сердце мое колотилось от радости и от гордости, помню, прямо передо мной поблескивала большая схваченная морозом лужа, я поставил на ее гладкую недвижную поверхность ногу и уже собрался сокрушить робкое сопротивленье уходящей зимы, как вдруг почувствовал, что я не один, обернулся и тогда увидел этого человека, я сразу понял, что он не из здешних мест, он был черен, смугл, худощав, в широком мужицком плаще с капюшоном, однако плащ этот скрывал, правда, изношенное, но из дорогой ткани сшитое платье, он стоял в каких-нибудь двух десятках шагов от меня, я подумал: он видел мою стрелу, безошибочно попавшую в едва заметную цель, но одновременно подумал, что человек этот здесь, так как хочет говорить только со мной, а не с кем другим, я подождал с наложенной на тетиву новой стрелой, пока он ко мне подойдет, но, поскольку он этого не сделал, сам, не выпуская из рук лука с наложенной на тетиву стрелой, приблизился к нему на несколько шагов, тогда он, не трогаясь с места, что-то сказал на неизвестном мне языке, и хотя слова, произнесенные им, были непонятны, я воспринял их так, будто они жили во мне с моего появления на свет, вероятно, в ту минуту я побледнел, и он, вероятно, это заметил, я сказал: не понимаю, тогда он, уже на моем языке, хотя с чужеземным выговором, спросил: ты Алексей Мелиссен? я сказал: я Алексей Мелиссен, а ты кто такой? я искал тебя шесть лет, — сказал он, — ты неплохо стреляешь из лука, почему ты меня искал? — спросил я, ты неплохо стреляешь из лука, — повторил он, — но когда прицеливаешься и выпускаешь стрелу, больше расслабляй мышцы, усилие должно быть внутри тебя, глубоко скрытым, твоя натуга никому не должна быть видна, почему ты меня искал? — повторил я, — приходи после вечерней службы в церковь святого Иосифа, там я скажу, почему искал тебя, я покачал головой: если хочешь мне что-то сказать, можешь сделать это сейчас, я оглянулся на своих друзей, они стояли около мертвой ивы, смотрели на нас, но ни один не сделал попытки к нам подойти, пойдем, — сказал я незнакомцу, — если ты собираешься мне поверить тайну, у лугов нет ушей, и зашагал вперед, не выпуская из рук лука с наложенной на тетиву стрелой, незнакомец после недолгого колебания двинулся следом за мной, солнце пригревало все сильней, ледяной покров с громким хрустом трескался под ногами, твоего отца, — сказал незнакомец, — звали, как и тебя, Алексеем, а твоя мать звалась Феодосия, знаю, — сказал я, — и ты шесть лет искал меня для того, чтобы мне это сказать? нет, — ответил он, — я искал тебя шесть лет для того, чтоб сказать, что я посланец твоих родителей, тут я остановился и посмотрел ему прямо в лицо: ты знаешь, как их зовут, и не знаешь, что уже шесть лет их нету в живых? знаю, — ответил он, — так как собственными глазами видел их трупы, но кроме того, я знаю, что если в ту злосчастную ночь шесть лет назад в ужасной резне погибли многие тысячи греков и больше половины города уничтожил пожар, то и тех, кто в этих преступлениях виновен, настигла рука провидения, всего два года потешился на византийском престоле император-самозванец Балдуин, чтобы умереть затем в долгих мучениях на дне глубокого рва, куда его по приказу болгарского царя Ивана швырнули точно дохлого пса, отрубив перед тем руки и ноги, в битве с валахами пал другой вожак западных насильников и грабителей, Бонифаций, самозваный король Фессалоник, племянника сенешаля Шампаньи Готфрида де Виллардуэна, самозваного правителя Коринфа, приказал распять в Эпире Михаил Комнин, многих других преступников также настигло справедливое возмездье, лишь один, избежав кары, по сей день разгуливает по свету, и с тобой, если ты действительно Алексей Мелиссен, его связывают особые узы: это он в ту ночь, когда ты был совсем еще мал, убил твоих родителей собственными руками, только когда незнакомец умолк, я спохватился, что уже несколько минут вместо того, чтобы идти вперед, стою на месте, я знал: он говорит правду, не могу объяснить, как это произошло, но внезапно все, что моя память сохранила из детства в виде смутных и несвязанных между собой обрывков, стало до боли отчетливым, я поднял лук со стрелой, наложенной на тетиву, выпустил стрелу и смотрел, как она с тихим свистом уносится в небо, в прозрачном воздухе стрела взвилась очень высоко, но я не потерял ее из виду и следил, сам еще во власти образов той далекой ночи, чувствуя кровь родителей на губах и видя его склонившееся надо мной лицо, слыша стенания умирающих и истошный женский плач, все это видя и слыша, следил за полетом своей стрелы, теперь уже быстро снижающейся, она воткнулась в землю очень далеко, и я видел, что, воткнувшись в землю, она легонько дрожит, словно не израсходовала еще силы своего стремительного полета, лишь когда стрела замерла, я повернулся к незнакомцу и сказал, глядя в глаза: ты лжешь, если бы он возразил или стал доказывать истинность своих слов, я б, возможно, усомнился, было ли все так, как он говорит, но он молчал, ни слова не проронил, однако и не опустил под моим взглядом своих темных, глубоко посаженных глаз, я первый потупился и сказал: кто б ты ни был и какие бы ни связывал со мной намеренья, я не хочу тебя больше видеть, и если ты еще раз появишься на моем пути, я убью тебя или прикажу убить, тогда он заговорил, и, показалось мне, в его голосе была печаль: значит, ты любишь человека, руки которого обагрены кровью твоих родителей, я повторил не подымая глаз: не хочу тебя больше видеть, а если еще раз увижу, убью или прикажу убить, хорошо, — сказал он, помолчав, — я уйду, и ты больше меня не увидишь, но прежде чем уйти, одно хочу тебе сказать: когда я был твоим воспитателем, а ты — вверенным моему попеченью младенцем, однажды, в отсутствие родителей, ты тяжело заболел и бредил в беспамятстве, лекари, все до единого, сомневались, можно ли будет тебя спасти, я же днем и ночью бодрствовал подле тебя, и, когда на третью ночь, не приходя в чувство, ты стал умирать, окостенел, а стопы твои и кисти рук, несмотря на жар, сделались холодны как лед, я взял тебя на руки и сказал: ты должен жить, ты должен услышать, что я тебе говорю: ты должен жить, ты должен услышать, что я говорю тебе: ты должен жить, не помню, сколько раз повторил я эти слова, может быть, десять, а может быть, сто, зато помню, что в конце концов ты открыл глаза и посмотрел на меня, держащего тебя на руках, ясным взглядом, я проклинаю, Алексей Мелиссен, ту минуту, когда тебе, умирающему, крикнул: ты должен жить, так сказал незнакомец, каждое его слово я запомнил в точности и помню по сегодняшний день, сказав это, он ушел, но и тогда я на него не взглянул, долго стоял не шевелясь, ни о чем, пожалуй, не думая, наконец повернулся и медленно зашагал прочь, мои товарищи кричали мне вслед, но я им не отвечал, мне хотелось быть одному, только в сумерках вернулся я в замок в тот день, а после, Алексей замолчал, глядя на радугу, которая уже огромной дугой опоясала небо, затем продолжал: после я старался не думать о том, что узнал, была весна, я чаще прежнего ловил на себе его взгляд, той весной он подарил мне пурный плащ со словами: через два года получишь золотые шпоры и золотой рыцарский пояс, как-то раз, положив руку мне на плечо, он сказал: ты очень задумчив последнее время, мне б хотелось знать твои мысли, я сам их не знаю, — ответил я, и это была чистая правда, потому что я действительно не знал своих мыслей, ходил, как во сне, в тяжелом мучительном сне, делал все, что привык делать, но чувствовал себя всем и всему чужим, Алексей подумал: таких дней и ночей, когда я ходил как в тяжелом мучительном сне, было очень много, но рассказать о них я могу не больше того, что они были, что их было много и что ходил я средь них как в тяжелом мучительном сне, однажды, той же весной, он взял меня с собой в баню, раньше я бывал в бане со своими ровесниками, мне нравилось там, нравился банный жар, нравились клубы пара, окутывающие тело горячей влагой, нравилась ничем не стесненная нагота, а поскольку я был силен, из состязаний, которые мы с друзьями устраивали, всегда выходил победителем, мне нравились эти состязания, нравилась нагота распаленных тел, я радовался своей силе и любил отдыхать потом на низкой лежанке, но в тот день я не с
Вы читаете Врата рая
×