Куль.
К нам частенько наведывался сначала на лошади, а потом на мотоцикле один из них — местный лесник, совсем молодой казах. Он чинно здоровался, садился, закуривал и беседовал с Хайруллой. Правда, беседа эта была весьма сдержанной — видимо, из-за наличия существенных языковых барьеров: Хайрулла не знал по-казахски, а парнишка-лесник владел исключительно казахским. К счастью, предки казахов и узбеков общались между собой, потому что некоторые слова имели похожие корни. Со стороны беседа Хайруллы с гостем выглядела очень впечатляюще. Хайрулла, солидный, представительный, с лицом, в чертах которого угадывалось сходство с известным президентом Соединенных Штатов Америки Джоном Кеннеди, восседал за столиком в тени лохов в своей дневной резиденции, а именно — на глиняной террасе, вырытой Розаматом прямо в крутом откосе сырдарьинского берега. То ли из-за значительности момента, то ли потому, что спина и плечи сгорели на солнце, Хайрулла был одет в белую сорочку, правда расстегнутую, что можно отнести на счет климатических условий. Парнишка-абориген сидел перед ним в кепке, в серой куртке и в кирзовых начищенных сапогах. Спину он держал очень прямо, а на лице его неустанно играла вежливая улыбка. Казалось, местный князь прибыл с визитом почтения к пришельцам из далекой страны. Говорили они изредка, а больше молча и благожелательно смотрели друг на друга. В конце концов Хайрулла заметил пристальные взгляды, которые князь кидал на рыбу… В результате переговоров стороны пришли к взаимовыгодному соглашению: мы даем рыбу, нам привозят хлеб, кумран и кумыс.
В следующий раз князь приехал уже в сопровождении спутников — хитроватого пожилого мужчины, высокого белозубого и веселого парня и премиленькой девочки лет семи с необычайно приятной улыбкой. Они привезли нам лепешки и кислое хмельное верблюжье молоко — кумран. А также сравнительно свежие ташкентские газеты для Хайруллы. Чего только не достигнешь путем добрососедских переговоров!
Пришлось и мне подключиться к добыче рыбы, тем более что делал я это с большой охотой, нарушая, увы, свой принцип: не убивать…
Если от вытоптанной площадки, этакого плато, на котором стояла наша палатка, спуститься по береговому откосу вниз, сквозь лохи, минуя обеденную резиденцию, этакую гасиенду, куда на день мы ставили стол и стулья и где коротал дневные часы Хайрулла, принимая гостей или почитывая газеты, то попадешь на пологую травянистую полоску берега. Это еще не берег основного русла, а лишь узкой заводи, поросшей чием и низким тростником. Здесь мы с полуметровой глубины таскали хороших карасей, закидывая наживку в окошки меж тростников. Ниже заводь становилась шире, чище и глубже и была похожа на слабопроточный канал. Недалеко от соединения ее с основным руслом я облюбовал уютный просвет на берегу между тростниками — спокойную, чистую бухточку, укрытую зеленью со всех сторон. Здесь было очень приятно посидеть перед самым закатом, глядя то на поплавки, то на небо, которое то золотилось нежно и топило в своей ласковой глубине солнце, то вдруг принимало оттенок зрелого апельсина или краснело, как вишневый кисель, а то становилось совсем зеленым, с одной лишь узкой багряной полоской на горизонте. Караси здесь попадались хорошие — до полукилограмма, а однажды я вытащил даже сазанчика граммов на восемьсот…
Важное место в нашем трудовом распорядке отводилось купанию. Для того чтобы выйти к пляжу, нужно было форсировать заводь (максимальная глубина в месте нашего обычного форсирования — чуть выше колена) и попасть на длинную косу-полуостров, кудрявую и зеленовато-розовую от зарослей цветущего тамарикса. Перейдя косу поперек, мы попадали на берег основного русла Сырдарьи. Дно опускалось очень полого — только метрах в пятидесяти от берега можно было наконец плыть, но течение здесь так несло, что, если плыть против, можно лишь с трудом удержаться на месте. Противоположный берег сравнительно близко, метров сто, но это не настоящий берег, а остров, который протянулся вверх по реке на несколько километров, достигая в ширину метров пятисот. Именно до острова решил доплыть как- нибудь Розамат, поставив себе задачу покорить Сырдарью (и доплыл однажды, и долго сидел, гордый, на острове, подставив солнцу свою волосатую грудь). Здесь мы и купались. Все, кроме Хайруллы, который, как выяснилось вскоре, плавать не умел.
— Вы бы научили плавать Хайруллу, ты умеешь, а то ему обидно — живет в экспедиции, а плавать не научился, — сказал однажды Сабир, как всегда обращаясь ко мне попеременно на «вы» и на «ты».
И я принялся Хайруллу учить.
Происходило это так. Хайрулла храбро заходил вместе со мной в воду, пока она не доходила ему до колен. Затем на его лице появлялась неопределенная улыбка, и он начинал от меня отставать. Критическим моментом был тот, когда вода доставала до пояса Хайрулле. Здесь глаза его округлялись, и, хотя улыбка по-прежнему не сходила с добродушного лица, заставить его сделать еще хотя бы один шаг в глубину было чрезвычайно трудно. Как я ни убеждал его, что на такой мели никак нельзя научиться плавать, что он ведь будет здесь просто ползти по дну, он на мои уговоры не поддавался и заявлял:
— Вдруг я поплыву быстро, а там обрыв окажется?
Тогда я оставлял его и принимался демонстративно ходить вокруг, показывая, что никакого обрыва нет. Хайрулла недоверчиво наблюдал за мной.
— А вдруг где-нибудь здесь яма, а вы мимо прошли? — находчиво замечал он, не переставая улыбаться.
— Но я-то ведь рядом, Хайрулла! — кричал я, теряя терпение. — Не дам же я тебе утонуть!
Хайрулла некоторое время обдумывал мой веский довод и позволял протащить себя еще на несколько шагов. Вода поднималась чуть выше пояса. Хайрулла начинал отчаянно дышать и беспрестанно оглядывался на берег. Тут я, не теряя выгоды нашего положения и не давая Хайрулле уйти в сторону берега, принимался учить:
— Смотри, как надо делать руками… Понял? Ну-ка, попробуй…
Бедный Хайрулла вынужден был слегка присесть, иначе руки его двигались бесполезно по воздуху, и, зачем-то глотая воду, а потом шумно отплевываясь, наскоро делал несколько движений руками, не отрывая ног от дна, а потом вставал и, не слушая моих уговоров, спешил на менее опасную глубину.
И все-таки он молодец. С каждым уроком мы заходили чуточку глубже, а к моменту отъезда в Ташкент Хайрулла уже довольно спокойно переносил, когда вода доходила ему до груди.
— Вот видишь, я не боюсь! — говорил он, торжествуя и радостно улыбаясь. — Видишь, как здесь глубоко! И руками я научился, правда? Еще бы чуть-чуть — и ногами. И поплыл бы тогда, верно?
— Конечно! — бодро соглашался я. — Нам не хватило буквально пары уроков, жаль, что мы поздно спохватились с тобой.
Он и действительно молодец — думаете, легко научиться плавать за такое короткое время?
Только на седьмой день после исчезновения Розамата с машиной Жора вдруг заметил желтое облачко пыли на горизонте. И мы услышали знакомое надрывное жужжание мотора. Ах, Розамат, если бы он знал, сколько саркастических, ядовитых, сардонических и просто бранных слов было высказано по его адресу прямо и косвенно всеми участниками экспедиции — и вашим покорным слугой тоже, мною особенно, потому что если других он лишил пищи материальной, а именно хлеба, то меня еще и пищи духовной, так как Жора давно обещал мне поездку в песчаную пустыню Алька-куль-кум, для чего был совершенно необходим Розамат со своей машиной. И вот наконец голубой фургон показался, и еще в нескольких километрах от стоянки наш блудный шофер принялся сигналить — то ли для того, чтобы мы успели нарвать к его встрече цветов, то ли в расчете, что наше негодование по поводу его долгого отсутствия слегка уляжется. Зная Розамата, я, думаю, что скорее первое, потому что, будучи сам человеком широкой души, он всегда рассчитывал на широту других, к тому же вряд ли он допускал мысль, что при виде него можно испытывать какие-нибудь другие чувства, кроме самой искренней радости. Нам же если и хотелось что-то нарвать, то не цветы, а этакую высокую траву с гранеными стеблями и зубчатыми листиками, покрытыми жгучими волосками, называемую в просторечии крапивой. Но она, к сожалению, в тугаях не растет… Розамат лихо затормозил, подняв густое облако пыли, распахнул дверцу кабины и стал на ступеньке, подняв в приветствии правую руку и сияя широкой улыбкой.
— Я вам хлеб привез, ребята! — закричал он с таким видом, будто ради этого ему не раз приходилось рисковать своей жизнью и мы все теперь должны его хором благодарить.
Как выяснилось вскоре, хлеба он привез всего две буханки, из которых одна была уничтожена тут же, во время ужина. Еще он привез в фургоне овцу — испуганное курчавое создание, которым его наградили за добросовестную работу в совхозе.
— Два раза в Ташкент ездил! — гордо заявил он и, пожалуй, не очень даже был опечален тем, что в
