попадет Долгушин.
Нельзя унести Родину на подошвах сапог.
Дурак он был, Дантон, хотя и числился в трибунах Конвента.
Долгушин шел сквозь разноголосый мир. В зале перед баром говорили на всех языках мира. Нет, это не зал аэропорта, это первая станция его поезда, перед конечной остановкой. Здесь даже пахло иначе. Дорогими духами и сладким соусированным табаком.
Долгушин удобнее перебросил на руке плащ и, помахивая «кейсом», пошел к галерее, надо догонять группу.
Через стеклянные окна он видел большие машины со знаками мировых авиакомпаний. Читал названия. И они сладкой музыкой звучали в его голове: Люфтганза, ПанАмерикен, Сабена.
Он шагал по застекленной галерее, уверенный, собранный, удачливый. Перед посадкой в самолет он вытрет о ступени трапа подошвы ботинок. Ничего не надо уносить с собой. И тут Долгушин увидел человека, стоявшего прямо посередине галереи. Он стоял твердо, по-хозяйски, чуть расставив ноги. Пиджак его был расстегнут, и Долгушин увидел кобуру пистолета, высящую на ремне. Теперь границей для него стал этот человек. Он закрывал собой тот мир счастья, в который должен попасть Долгушин.
Внутри его все похолодело, и страх, неосознанный и внезапный, сжал сердце, заставив его биться тревожно и гулко. На секунду потемнело в глазах. Но он все равно продолжал идти, словно лунатик. Долгушин не заметил и не понял, откуда взялись два молодых парня. Они держали его за руки, он стоял, но мысленно все равно шел по этой знакомой ему стеклянной галерее к дверям, где проверяют билеты, автобусу, потом к трапу…
— Гражданин Долгушин? — Высокий человек подошел к нему вплотную. Долгушин кивнул, горло сжало, и он не мог произнести ни слова.
— Юрий Петрович?
Он опять кивнул. Высокий полез в карман пиджака, вынул красное удостоверение, развернул.
— Уголовный розыск. Прошу следовать с нами.
Один из сотрудников защелкнул на его руках наручники. Долгушин дернул руками. Холод металла на запястьях вывел его из состояния прострации, и он покатился по полу, крича хрипло и задушевно.
Кафтанов сидел в кабинете, сбросив генеральский китель, без галстука, в расстегнутой форменной рубашке.
— Как? — спросил он вошедшего Вадима.
— Привез.
— Ну, слава Богу, а я уж начал думать, что ты его в Париж отпустил.
— Да нет, — Вадим сел, потер лицо ладонями, — привез.
— Как он себя вел?
— В шоке. Двадцать шагов до летного поля оставалось.
— Садист ты, Орлов.
— Так это не я придумал.
— Ну, значит, мы с тобой садисты. Что-нибудь есть?
Вадим достал бумажник, вынул чек. Кафтанов посмотрел, присвистнул.
— Подпись-то Корнье. Теперь мы с ним по-другому поговорим.
— Неужели улик мало?
— В нашем деле всякое даяние благо.
Кафтанов вышел из-за стола, сел напротив Вадима.
— Ты молодец, Вадик, ты даже не знаешь, какой ты молодец.
— Почему же, — ответил Орлов, — знаю. Еще как знаю.
— Невежа ты, — рассмеялся Кафтанов. — Есть повод, можем вполне позволить себе по пять капель.
— Идея. А где?
— Естественно, у тебя. Ты же молодец, а не я.
Зазвонил внутренний телефон. Кафтанов устало поднялся, снял трубку.
— Кафтанов… Так… Так… Сейчас приедем.
— Что случилось? — лениво поинтересовался Вадим.
— Долгушин твой косит под сумасшедшего.
— Долгушин? — Вадим расхохотался.
Он вспомнил каменное лицо задержанного, когда в отделении милиции в аэропорту они обыскивали его вещи.
— Пойдем в изолятор, посмотрим.
Они вышли из кабинета, по лестнице спустились вниз, пересекли пустой двор.
— Ну, что у вас? — спросил Кафтанов дежурного.
— Кричит, лает, головой об стенку пытался биться.
— Где он?
— В шестой, товарищ генерал.
Они прошли мимо одинаковых дверей, глядящих в коридор глазами «волчков», остановились у шестой камеры. Дежурный отодвинул засов, распахнул дверь. Долгушин сидел в углу на корточках и жевал кусок полотенца. Глаза у него были вытаращены, волосы стояли дыбом, лицо измазано пылью. Как он был не похож сейчас на лощеного господина, небрежно и упруго шагавшего по аэропорту. Долгушин смотрел на них и пытался проглотить кусок тряпки, лицо его исказила брезгливость, в глазах жили злоба и осмысленность.
— Слушай, Каин, — Кафтанов сел на нары, — ты нам не устраивай Малый театр. Я сейчас вызову специалистов из института Сербского, и они тебя расколют в три минуты. Мы здесь не таких видели. Ты лучше о завтрашнем подумай. Хочешь в суд молчком пойти — иди. Улик у нас хватит. Только помни — твои подельники все на тебя спишут. Наташа твоя распрекрасная, Корнье и Рыбкин, он же Липкин.
Долгушин вскочил, выплюнул тряпку.
— И его нашли? — зло выдавил он.
— А как же. Нам за это деньги платят. Ты лучше возьми бумагу и карандаш да напиши все о Корнье. Иначе контрабанда пойдет на тебя, а кроме того, он обвиняет тебя в связи с какими-то англичанами.
— Сволочь.
— Точно, Долгушин, сволочь он. Вот ты о нем и напиши. Суд у нас во внимание принимает одно — поведение человека на предварительном следствии. Думай.
Кафтанов встал и зашагал к дверям.
В коридоре он сказал Вадиму:
— Уголовники, конечно, сволочь и мерзость. Но, на мой взгляд, они лучше, чем такие, как Долгушин.
— Это почему же? — удивился Вадим.
— Они враги открытые, а этот жил среди нас, прикидывался человеком и гадил. Черт его знает, как все изменилось нынче.
Вадим открыл дверь, и они вошли в квартиру. В его комнате горел свет.
— Кто у тебя там? — удивленно спросил Кафтанов.
Марина, услышав стук двери, вышла в коридор и увидела Вадима и человека в генеральской форме.
— Знакомься, Андрей, — сказал Орлов, — моя жена.
Марина протянула руку, улыбнулась.
— Сейчас стол накрою, проходите в комнату.
Представитель посольства приехал ровно к двенадцати. В кабинете Кафтанова его ожидали генерал, Орлов, прокурор и советник МИДа Карпов. Прокурор ровным, без единой интонации голосом, изложил суть дела. Представитель посольства молчал. Его ознакомили с показаниями и уликами.
— Господа, — сказал он, — я хотел бы поговорить наедине с господином Карповым.
— Проводи их, Орлов, в кабинет Соловьева, — распорядился Кафтанов.
Через пятнадцать минут дипломаты вернулись.
