Стояла она на горе, у подножия которой вились ручейки и речушки, вливающиеся в Днепр. Здесь-то и образовывал Днепр свои старицы. Сразу несколько. Лeтом они зеленели тиной, покрывались изумрудной ряской. Водилась в них пропасть раков. Жители слободы таскали их сотнями. У каждого был свой секрет приманки. Со слободы отправлялись раки на рынок. Вот по имени этих-то малоприятных на вид обитателей Днепра и получила своё название слобода.
А кто жил там — понятно. От хорошей жизни не понесёшь на рынок покрытого слизью «гада». Жили в Рачевке мелкие кустари, рабочие-мукомолы, деповцы да обедневшие интеллигенты.
Семью Харлампиевых уважали. Даже самые горластые забулдыги, выйдя из кабака, давились песней у их дома. И только дойдя до угла, продолжали рассказ о том, как шумел камыш.
Жили Харлампиевы бедно.
У Георгия Яковлевича семья была большая — сын, гимназист Аркаша, и три дочки.
Принцип в доме был такой: любой труд, если он честный, достоин уважения.
Сам Георгий Яковлевич, после того как лишился чиновничьего звания, окончил ветеринарное училище, стал фельдшером. Он надолго уезжал в уезды. Аркаша учился в первой Смоленской гимназии, учился хорошо; он знал, что только первые ученики из бедных освобождены от платы за учение.
Утром, наскоро выпив чай с булкой, он через весь город бежал в гимназию. Любил ли он учиться? Трудно сказать. Мучительно почти пять часов сидеть в классе, кисло пахнущем чернилами. Мучительно и скучно повторять никому не нужные глаголы мёртвых языков, когда за окном шумит смоленский парк, чуть дальше — Днепр, плоты, на горе развалины крепости короля Сигизмунда. Как он любил эту крепость! Каменные ступени, казалось, хранили ещё следы беспечных польских гусар. Здесь, в этих тёмных переходах, жестоко рубились они. Спускаться в подвал было опасно. Туда вела истлевшая от старости деревянная лестница. Но именно там, в подвале, и было самое главное, было нечто оставшееся от тех далёких времён. Он всё же решился. Взял свечу и старый кондукторский фонарь. Пошёл один. Специально. Чтобы побороть страх, тисками сжимавший его сердце.
В сторожевой башне, глухой и мрачной, куда пробивалась лишь узкая полоска света сквозь бойницы, Аркаша зажёг фонарь. На грубоотёсанных камнях заплясали причудливые тени, и сами камни ожили, они менялись, изъеденные веками, они уже стали лицами с глазами, морщинами. Они смотрели на мальчика вековой мудростью, памятью столетий.
Аркаша сделал шаг, другой, подошёл к люку. Квадратный проём звал его вниз. Страха уже не было. Какое-то странное чувство овладело им. От какой-то странной радости готово выскочить сердце из груди. Он знал, что здесь порог необычайного, ещё не познанного.
Аркаша сделал первый шаг. Страж таинственной страны — лестница угрожающе скрипнула. Она сказала: «Стой»! Ещё шаг, и опять скрип, более зловещий. Он сделал ещё шаг. Потом ещё и ещё.
Вот он подвал! Вот оно, святая святых королевского замка!
Под сводами подвала гулко разносились звуки шагов. Ему казалось, что это бьётся сердце, так же гулко и тревожно. Здесь света не было. Только жёлтое пятно фонаря на секунду разрывало мрак, а потом он вновь смыкался за его спиной.
Внезапно впереди мелькнул свет. Воздух сразу стал чище. Ещё несколько шагов, и Аркаша увидел пролом в стене. В лицо ударило речной свежестью. Аркаша высунулся и зажмурился от солнца, казавшегося особенно ярким после сырой темноты подземелья.
До чего же красиво! Город лежал внизу словно театральный макет, зажатый серебристой подковой Днепра. Аркаша потушил свечу в фонаре, сел и стал смотреть на город, на лёгкие облака за Днепром. Потом он часто приходил сюда. Он любил смотреть на Смоленск через проём крепостной стены, который был похож на картину в раме из разбитого камня.
Однажды он нашёл там чугунное ядро с прикованной к нему цепью. Конечно, мальчишка не мог оставить в замке столь ценную находку. Весь день он волоком тянул ядро в слободку.
Егор Яковлевич, вернувшийся из уезда, с интересом осмотрел находку.
— А знаешь, — сказал он, — ведь ядро тебе очень пригодится. Поднимай его вместо гири. Не бойся, что тяжёлое. Наступит день — осилишь.
Дни тянулись медленно, словно телега по размытым колеям. Неторопливое губернское время.
На книжных полках дремали куперовские индейцы, спали вечным сном гусары под могильными плитами.
И опять в мундирчике не по росту и в мятой фуражке Аркаша торопился в гимназию. Стеклянные двери классов, преподаватели в сине-зелёных мундирах.
— Харлампиев Аркадий!
Голос у латиниста тягучий. В глазах скука. Вицмундир сидит на нём как влитой — первый щёголь в гимназии. И прозвище своё имеет — Ландрин.
Аркадий встаёт, двумя руками одёргивает курточку.
— Значит, так, — цедит слова латинист, — следовательно, Харлампиев Аркадий просклоняйте мне слово «homo», что значит «человек». Нуте-с.
Как же надоели эти мёртвые языки!
Но что делать, он начинает: Хомо, хоминис, хомини, хоминем, хомине…
— Садитесь, хватит. Следующий Бадейкин Сергей. Нуте-с.
Голос латиниста, липкий, как патока, заполняет класс. Тоска!
Зато Аркадий отдыхает на уроках истории и литературы. Историю преподавал вечно всклокоченный, в сюртуке, обсыпанном пеплом, учитель Трубников. Он ходил вдоль доски, бросал слова, как комья глины. Он лепил ими живые статуи Ивана Грозного, Шуйского, Малюты. От негодования голос его прерывался, когда он рассказывал о походах Лже-Дмитрия. Иногда Аркадию казалось, что Трубников и есть тот последний русский ратник, уходящий из горящего Смоленска, бросивший сломанную саблю.
Но особенно любил Аркаша преподавателя рисования — Ильина. Высокий, стройный, он ходил в штатском, наглухо застёгнутом сюртуке. Ильин был предельно вежлив и приветлив. От него исходила необыкновенная доброта к людям.
Однажды Аркаше надоело рисовать бесконечные гипсовые головы, и он нарисовал дорогу, двух ратников и за их спинами горящий город. Ильин долго, прищурив глаза, рассматривал рисунок, потом улыбнулся, положил его на парту и отошёл молча.
А в воскресенье в доме Георгия Яковлевича поязился неожиданный визитёр. Аркаша никогда не видел учителя таким. Он был в просторной блузе, рубашке с мягким воротником и чёрным барахатным галстуком.
Он долго разговаривал с отцом. Пили чай. Потом долго гуляли по берегу Днепра. Когда Ильин ушёл, Георгий Яковлевич погладил сына по голове.
— Молодец. Евгений Семёнович сказал, что ты можешь стать настоящим художником.
Теперь у Аркаши появилось второе большое увлечение — рисование. Но, говоря о втором, мы совсем забыли рассказать о первом. Оно было традиционно для семьи Харлампиевых, где все мужчины славились завидной силой.
Тогда ещё в обиходе не было слов «спорт», «физкультура». Ещё только нарождалось первое в Москве русское гимнастическое общество. Всех, кто хотел стать сильным и ловким, звали гимнастами. Семья Харлампиевых была семьёй смоленских гимнастов. Георгий Яковлевич недаром был первым кулачным бойцом.
Он и сыну привил любовь к атлетизму. С раннего детства Аркаша в любое время года обливался холодной водой, подтягивался на импровизированном турнике. В шестом классе гимназии он уже играючи много раз поднимал ядро, найденное в старой крепости.
Георгий Яковлевич не мог нарадоваться на сына. Аркадий был не по годам крепким, он уже совершенно спокойно укладывал на обе лопатки здоровых грузчиков с днепровских пристаней.
Грузчики были мужики здоровые. Их староста — Ипат Звонарёв, один спокойно сносил с борта на берег пианино. С ним Аркадий не боролся — не хватило бы силёнок, но с молодыми ребятами пробовал. Здесь его выручала совокупность силы и ловкости. Грузчики хоть и были здоровы, но малоподвижны, неуклюжи. Аркаша ужом вертелся в их сильных руках и, уловив удобный момент, сам переходил в атаку и бросал противника на землю.
— Молодец твой сынок, Егор Яковлевич, ай молодец! — восхищался скупой на похвалу староста
