лекарь и говорил, когда матушка сверчком мучилась, что надо нам поймать оленя, чтобы вылечить ее. И когда Калистро спятил, он опять так сказал.
– Значит, говоришь, одно…
– Как капли в воде. Вздохнуть не успеешь, а лекарь уже в Другом месте…
– Оленем оборачивался. То-то он сразу узнал, когда касик умер, Гаспар Илом.
– Лучше так, легче. Лучше ему… Кто заболеет, его зовет, а он уже и тут с целебными травками. Пришел, поглядел и за лекарством скачет.
– А что ж Калистро его тащил?
– Вот так: Калистро (ходит там, рыщет, нашел его в лощине, а он оленем обернулся, побежал и под мою пулю угодил.
– Так-то оно так, только тут человека убитого нет. Он там, в лощине.
Это у них всегда. Если кто и зверь и человек, он, когда умрет, человеческое тело оставит, где в зверя обратился, а звериное лежит, где его убили. Лекарь обернулся оленем в лощине. Я его подстрелил, он там и лег в человеческом виде, а тут он в зверином.
– Дела-а…
– Иди-ка посмотри, есть у него след от пули.
– Пойду. Ты меня на дороге подожди. И ружье припрячь.
– Это ты верно, еще воевать и воевать.
Гауденсио поднял взор – он глядел на тростниковые заросли, которые в ясную ночь словно зеленая вода, – и прислушался, чтобы понять, как там и что в доме.
Он навострил слух и определил, где дом, потому что ветер шумно шевелил во дворе листву большого дерева. Сверчки считали травинки, травинки считали звезды, звезды считали волосы у Калистро, а Калистро кричал вдалеке.
– И зачем я его убил? – сказал Гауденсио вслух, хотя никого рядом не было. – Знал бы, не стрелял… Ох ты, Олень Семи Полей, бежал ты себе на погибель! – И продолжал про себя: «Приду, разбужу его до полуночи. Подстроила мне судьба беду. Разбужу его или схороню».
Он высморкался, вытер о штанину пальцы, мокрые от соплей и трав, и выплюнул горькую слюну. Когда он шарил рукой в пещерке, прятал ружье, прибежал его брат Уперто, который ходил смотреть, есть ли у лекаря след от пули.
– Правда твоя, Гауденсио! – отдуваясь, крикнул он. – У него след за левым ухом, как у оленя. Точно на том же месте, прямо за ухом! Кто не знает, скажет, поцарапался. Он весь исцарапался, когда его Калистро за ногу тащил.
– А братья наши там? – невесело спросил Гауденсио.
– Я уходил, пришел Фелипе, – отвечал Уперто. По лицу у него лился пот, так бежал он от своего дома к тому месту, где брат его прятал ружье.
– А Калистро как?
– Мы его к дереву привязали, чтобы кого не попортил. Он говорит, другой лекаря убил, да его, больного, не слушают. И видели, как он волочил покойника.
Братья направились к дому. Уперто шел сзади, Гауденсио впереди.
– Гауденсио Текун! – крикнул Уперто, когда они прошли немного. Брат не обернулся, но прислушался. – Про оленя и про лекаря только мы с тобой знаем.
– И Калистро.
– Калистро у нас больной…
Только Гауденсио и Уперто Текун знают, кто убил оленя. Больше никто – ни братья, ни мать, ни жены, которые пекли лепешки на кухне и тараторили о том, что случилось. Они звонко хлопали по тесту, как хлопают, подзывая на улице продавщицу лепешек. По лицу у них лился пот, оставляя борозды в грязи, глаза блестели от дыма горящих сосновых веток. У одних – младенец за спиной, другие – с брюхом, на сносях. Косы извиваются по спине. Руки – словно в чешуе от замешенных на воде толченых зерен.
– Вон вы где!.. Что ж не позовете?
Стряпухи обернулись, продолжая хлопать. В дверях стоял Гауденсио Текун.
– Я вам выпить принес, не хотите ли… Они чинно кивнули.
– Стаканчика не найдется?
– Хорош! – воскликнула самая молодая, протягивая ему стакан. – Сказал бы прямо: «Выпить хочу», а то плетет, голову морочит.
– Чего ворчать-то? Дала стакан – и молчи.
– Ух ты какой! Он мужчина, а мы, значит, дуры, прислуживай ему!
– Расшипелась, змея!
– А ты – жеребец!
– От кобылы слышу.
– Нахал!
– Погоди, украду!
