и все твое тиранство. А скорей всего, саботаж это, а не тиранство.
— А ты меня словами не стращай, поскольку я ничего не боюсь. А отсюда я вскорости и так уйду, и везде меня примут. А ты так и завязнешь тут в своей глине. Кому ты нужна? Тобой только мужиков пугать… А ты меня под крант… Мужика вполне одетого. Под крант… У меня диплом. Я дипломированный слесарь, а ты, как кутенка…
Все уже давно разошлись по своим рабочим местам, а он все бормотал, и ему было все равно, слушают его или нет.
Шумел ветер в березах над его поникшей головой, свежий ветер большой реки стряхивал с листвы розовую кирпичную пыль, а он все говорил, угрожая кому-то с тупым раздражением алкоголика, которому приспело время опохмелиться.
«А какой человек был, — с негодованием думала Анюта. — Какой золотой был мастер!»
И еще она думала — и тоже с негодованием — о нестойкости человека: как непрочно устроен он, если не может устоять перед таким примитивным злом. В чем же сила зла? Только в человеческой слабости. Тогда какая же это сила, если она держится только на слабости? Ведь сильного зло не одолеет. Ох, как это не просто: зло на виду у всех губит людей, все смотрят, и никто толком не знает, что надо сделать, как его убить. Как сделать, чтобы хорошие люди не отдавали ему свою силу и свой талант?..
Так она думала, а сама злилась, и все в ней кипело от бессилия и оттого, что она сама не сильна, вернее, сильна только сама для себя, а помочь другим не знает как. Она негодовала, а те, кто с ней работал, думали, что это она так с утра завелась, после схватки с Дуниным. И еще, может быть, ее расстроили глупые его речи о ее девичьей непривлекательности.
Только это вряд ли — она и сама давно все знала и только посмеивалась над такими разговорами.
Но никто даже и не подумал, что она просто растерялась. Никогда прежде не принимала она этого зла как своей личной обиды. А тут ей так и показалось, что обидели ее и обидели незаслуженно. А незаслуженных обид она не прощала никому.
9
Вот поэтому Анюта, злая и решительная, ничего не стала откладывать и сразу же после работы отправилась в Дом культуры. Шла и всю дорогу уговаривала себя не «убивать обидчика, а поговорить с ним по-хорошему». Не Дунин все-таки, чтобы сразу носом в ледяную воду…
Она постучала в ту дверь, у которой ночью слушала музыку. Никто не ответил на ее стук. Тогда она толкнула дверь и вошла в маленький темноватый коридор. Там были двери, по одной с каждой стороны. Анюта уверенно постучала в левую — там, по ее предположению, находилась комната, откуда ночью доносилась музыка. Дверь распахнулась. Выглянул Куликов. Пальцы музыканта сжимали щетку, должно быть, он что-то чистил. Разглядев, кто пришел, он этой щеткой указал на дверь в середине:
— К директору — туда…
— А если к вам?
Посмотрев на Анюту из-под спутанных нечесаных волос, Куликов удивленно поднял одну бровь:
— Если ко мне? — Он слегка растерялся. — У меня тут не прибрано… Да и сам я… Не очень пригоден к дамскому обществу…
— Это не имеет значения, — сказала Анюта и вошла в комнату так уверенно, как это могла бы сделать только хозяйка. Она и не подумала, что так получится, и не затем пришла, чтобы показывать тут свою власть, которой у нее и не было. Все получилось само собой, и она это поняла только тогда, когда он осторожно прикрыл дверь и все еще удивленно проговорил:
— Садитесь, пожалуйста.
В комнате стояли очень хорошее старинное кресло и стол, тоже очень хороший. И кровать, и шкаф, который почему-то называется славянский. Сюда ухитрились еще втиснуть и пианино. На свободном пятачке между пианино и столом находился винтовой круглый табурет. Анюта села на этот табурет и решила, что это очень удобно: не сходя с места, можно посидеть за столом или повернуться к пианино. Великолепные вещи эти никак не совмещались с замызганной сторожевской комнатенкой и с решеткой на окне. Хоть и «ромбиком», и покрашенная голубым, но все же решетка.
Вещи эти совсем было потрясли Анюту своей изысканной строгостью, но она не поддалась, устояла. Устояв, возмутилась всей своей чистой и честной душой: сколько тут оказалось пыли и мусора! Какие-то тряпки, нечистые и помятые, брошены как попало. А на запыленной крышке пианино нахально расположились захватанные стаканы и голубая с позолотой тарелка, на которой самозабвенно пировали мухи. Это на пианино-то!.. Задохнувшись от возмущения, Анюта представила, как они, эти мухи, взлетают над тарелкой и заполошно жужжат, когда Куликов играет на пианино.
Вещи, построенные для красивой и, конечно же, умной жизни, — вот до чего их довели!..
Какое уж тут потрясение? От него не осталось и следа, исчезло, как туман на восходе солнца. Она совершенно успокоилась, и к ней вернулось ее постоянное деятельное желание навести тут полный порядок. Начала она с того, что критически осмотрела хозяина всего этого безобразия. Вот он во всей своей красе, или, вернее, во всей своей неприглядности. Двадцать семь ему, но до чего же захирел он в самые цветущие годы!
Стоит у двери серый, небритый, в заспанной измятой рубашке и помахивает щеткой.
Но ведь ему двадцать семь всего! И заметно, какой он еще молодой и крепкий. И красивый, несмотря ни на что. Анюта без труда представила себе, как он, взволнованный вдохновением, встряхивая легкой тучей русых волос, сидит у большого, солидно поблескивающего инструмента. А девчонки смотрят из зала влюбленно, а потом аплодируют и самозабвенно повизгивают: «Браво, Куликов!..»
А теперь такие же девчонки, чуть притомившись от танцев, просят: «Подкинь, Геночка, фоксик».
Этого Анюте и представлять не надо — сама слышала.
— Вы хоть бы форточку открыли, — с досадой сказала она, чувствуя непреодолимое, свойственное всем женщинам желание немедленно навести здесь порядок с помощью веника и тряпки. Но, как она понимала, начинать надо с хозяина, а что для этого сделать, она пока не знала.
— Форточку? Это всегда можно. У меня здесь и взаправду, как в лисятнике. Это мы сейчас. Для вашего удовольствия.
Подход к форточке был прегражден креслом. Куликову пришлось снять туфли и встать на кресло, чтобы дотянуться до форточки. Все это он проделал с подчеркнутой угодливостью и, распахнув форточку, спрыгнул на пол. Только тут он застыл, склонив перед Анютой голову, как бы ожидая ее дальнейших приказаний. Все эти дурачества ему понадобились только для прикрытия смутной тревоги, вызванной неожиданным посещением.
Пришла большая румяная женщина, которую он считал каким-то заводским начальством, а зачем пришла — непонятно.
— Ну зачем вы так себя изводите? — тихо спросила Анюта. Если бы даже она ничего еще не знала о Куликове, то, наблюдая за его бесхитростным придуриванием, она сама увидела бы, как беззащитен он, как жалок и как одинок. Жалость — признак бессилия, безответственное чувство и даже вредное.
Наверное, Куликов думал так же: усмотрев в ее вопросе проявление жалости, он еще больше начал придуриваться:
— Это вы по поручению месткома?
— Ну зачем же вы так! — воскликнула Анюта возмущенно.
— Ничего у вас не получится. Перевоспитать меня даже моя родительница теперь уже не сможет. — Он снова взял щетку и повернулся к двери, где на гвоздике висел его замызганный пиджак. Хороший был когда-то пиджак, дорогой.
— Все у меня получится, — сказала Анюта, удивляясь своей, ни на чем не основанной, уверенности.
Бросив щетку в угол; Куликов торжественно сообщил:
