Он спросил:
— Да ты с ней хоть поговорила?
— Не об чем мне с ней говорить. Все ихнее племя ненавижу, и сам знаешь, за что.
— Племя это кулацкое мы с корнем вырвали, а которые нам свое потомство оставили, то нам надо их перевоспитывать в советском духе, а не отталкивать обратно в кулацкое болото.
Они стояли у телеги, Крутилин держал ведро, поил своего коня, а баба Земскова слушала, не перебивая и с уважением. Крутилин напрасных слов не говорит и не любит, когда ему мешают. Его обветренное, опаленное степным солнцем лицо при звездном свете казалось выкованным из темного железа.
— И, кроме всех иных соображений, ты одно пойми: у них с Романом любовь… — Это было сказано так веско и задушевно, что баба Земскова дрогнула. Поджимая губы, мстительно проговорила:
— Очаровала она Романа.
Крутилин усмехнулся, слегка обмякло кованое его лицо.
— Женщина она, и, значит, есть в ней такое высокое качество.
Только вздохнула баба Земскова, может быть, свою молодость вспомнила: никакими такими качествами не отличалась — здорова была до того, что не всякий парень к ней и подходить-то осмеливался.
— Все в ней есть, — подтвердила она.
— Человека понять надо, даже если этот человек для тебя неприятный. Так ты с ней поговори. Для Романа это надо. Поняла? Сегодня же и поговори. — Подумал, прислушиваясь к звонкому шуму воды у плотины, добавил: — На шатком мостике стоит женщина, и это надо учесть.
Ничего она не ответила. Попрощалась, послушала, как гремит в тишине легкая тележка, закрыла калитку и еще на крыльце постояла, послушала гармонь: в парке девочки, должно быть, танцуют, завлекают парней. Очаровывают. Все идет, как и всегда шло, как заведено исстари. Все так же — музыка только другая.
И река шумит не по-прежнему. Урень — степная реченька — ручеек, никогда от нее такого не слыхивали, даже в половодье. И вот именно почему-то под этот вольный, могучий шум падающей у плотины воды вспомнила про этот самый шаткий мостик, на который ступила Сима.
Заперев входную дверь, баба Земскова вошла в избу и остановилась у двери в комнату Романа. Заглянула осторожно. Сдвинув два стула и табуретку, подложив под голову брезентовый плащ, Сима только что прилегла. Увидев грозную хозяйку, поднялась, устало улыбнулась:
— Спит. По-моему, все обойдется…
Ничего не говоря, баба Земскова поманила Симу и уже в своей избе для начала напустилась на нее:
— А ты что же на голых-то стульях? Уж такой я для тебя изверг нетерпимый, что и спросить нельзя… У меня перин вон сколько, и все соломенные, да все получше голой доски…
— Боюсь я вас, — бесстрашно призналась Сима и даже голову вздернула, как бы спрашивая: — «Ну, а еще что скажете?»
Вот этим она и покорила старуху — гордостью своей. И, видать, ни перед кем виноватой себя не признает.
— Чем же я такая для тебя страшная?
— Это вас спросить надо.
— Ну, спроси, коли так.
— Для меня теперь все люди страшны. Редкий мне посочувствует.
— Найдутся, — обнадежила баба Земскова. — Слышала я, как ты с мужем-то. Совсем ушла?
— Совсем.
— А где жить будешь?
— Тут, недалеко. У Филипьевых пока.
— А у меня тебе места не нашлось?..
— Не надо этого, сейчас…
Баба Земскова одобрила такую предусмотрительность, и вообще Сима ей понравилась, но ничем она своего расположения не показала, придет время — сама догадается.
Из комнаты послышался не то стон, не то вздох, и Сима, проговорив: «Извините…», — ушла.
Через некоторое время баба Земскова принесла сенник, подушку и одеяло. Посмотрев, как Сима обтирает горящее лицо Романа, она спросила:
— Любишь его?
— Конечно, — просто ответила Сима и тут же сама задала вопрос: — Еще спрашивать будете?
— Понадобится, так и спрошу, — необидчиво пообещала старуха и посоветовала: — А ты бы легла, вторую ночь не спишь. Я дверь приоткрою, услышу, если что…
Ни о чем больше она говорить не стала и, не дожидаясь ответа, ушла.
А Сима расстелила на полу сенник, легла, с удовольствием вытягиваясь под одеялом, тихонько проговорила сама для себя:
— На одну только секундочку, только на одну… — и провалилась в сон.
Из редакции пришло письмо. Сима прочитала: «Старик, почему три недели от тебя ни строчки? В какую авантюру ты втяпался на этот раз?»
— Авантюра… — Роман бледно улыбнулся. Он сейчас и в самом деле походил на старика. Но это была первая улыбка за две недели его болезни. А улыбнулся он оттого, что вспомнил напутствие, с которым редактор подписывал командировочное удостоверение. Сам-то Боев никогда не считал свои действия авантюрными.
А еще через несколько дней он мог уже без посторонней помощи выходить из дома.
Глядя с высокого берега на плотину, которой уже ничто не угрожало, Роман думал, что за этот месяц он вырос, набрался житейской мудрости и узнал о людях неизмеримо больше, чем за все свои предыдущие годы. Да, несомненно, он стал умнее и научился понимать людей. Теперь он и сам твердо стоит на земле, и ничто ему не угрожает: ни большая вода, ни мелкие страсти.
Но скоро пришла Сима и помешала ему окончательно закостенеть в своих добродетелях. На ней были темно-лиловый жакет, очень длинный, и светло-синяя юбка, очень короткая. Губы накрашены, но от этого ничуть не потускнела ее яркая красота. Роман заметил, что за последние дни она как-то притихла, будто прислушивается к своим мыслям и словам. Она села рядом с ним и весело проговорила:
— Вот ты где. Баба Земскова сказала: «Ушел прогуляться». И знаешь, посмотрела на меня, как на приблудную собаку, которая так прижилась, что ее уже жалко выгнать.
— Ты все выдумываешь.
— Нет, честное слово! В ее взгляде я уловила сочувствие.
— Я думаю, не только сочувствие. — Роман засмеялся, но, вспомнив, что он только что сравнивал себя с плотиной, суровым голосом сообщил: — Скоро мне уезжать.
— А мне куда? — спросила Сима с такой покорностью, словно положила ему на руки всю свою жизнь.
Он так и понял: ее жизнь в его руках. А что ему делать с этой такой красивой и, как ему показалось, опасной ношей? Он не знал, в чем заключается ее опасность: в красоте или в тайне ее происхождения. Хотя какая же это тайна? Или в той «тяжелой наследственности», о которой говорил Стогов. Или в том, как она сама сказала о себе: «Я битая».
Сейчас она ничего не говорила. Сидела, опустив темные ресницы, и поглаживала едва прикрытые колени. Ждала его решения. А он ничего не ждал, охваченный смятением. Нет, далеко ему до плотины, которой ничего не угрожает и которая ничего не боится.
Настоящая плотина, вот она — стоит непоколебимо, прочно упершись в берега широкими белыми плечами. И пруд разлился широко и вольно. На противоположном берегу еще идет работа. Все-таки совхоз, видно, расщедрился, подбросил машин. Да и людей стало больше. Пошла настоящая работа, а где идет настоящая работа, там все чисто и ясно.
И в жизни все должно быть чисто. Со всей твердостью, на какую он был способен, Роман
