И тут я все-таки на пару минут вырубился.
Голоса. Голоса. Негромкие, успокаивающие…
- Всегда одно и то же, что под Рождество, что под Новый год.
- Да.
- Просто не знаю, что творится с людьми. С ума посходили…
- Да.
- Ладно. Что с вами случилось?
- Не хотелось бы углубляться в детали…
- Ясно. Давайте посмотрим, что там у вас…
- Ай!
- Вас ранили?
- Повторяю, доктор, я не хочу…
- Надеюсь, вы понимаете, что о каждом случае огнестрельного ранения мы обязаны сообщать в полицию?
- А как же врачебная тайна?
- Давно направлена на х…
- Очень смешно!
- Так, сейчас поглядим… Где больно?
- Вот здесь, в боку.
- О'кей, о'кей. Нет, просто приподнимите… Ого! Сильвия, ну-ка, быстро сюда! Помоги мне…
Меня положили на носилки. Когда с меня сняли куртку, стало ясно, что дело очень серьезное, и вот уже на мне разрезают свитер и футболку, и я чувствую, как в вену вонзается игла капельницы.
Один доктор был черным, второй - индейцем, все сестры и сиделки были цветными. Я был в Гарлеме. Я был дома. Повсюду на стенах были развешаны рождественские гирлянды, и я вдруг вспомнил, что сегодня - Рождество.
- Эй, счастливого Рождества! - сказал я.
- Побереги-ка силы, сынок.
Я не знал, что они там делают, но боль была адская.
- Знаете, доктор, по-моему, ваше обезболивающее не действует, - сказал я.
- Оно действует, иначе бы ты давно на стенку полез, - ответила сестра, державшая мою голову, пока ее напарница вставляла мне в нос какие-то пластиковые трубки.
- Нет, мне правда больно. Очень…
- Тебе повезло, что ты жив остался, - раздраженно откликнулся врач и начал что-то делать с моей грудной клеткой, отчего новая волна неимоверной боли прокатилась по всему моему телу. Потом мои веки отяжелели, перед глазами поплыл разноцветный туман.
- Дуракам… всегда… везет… - ответил я врачу и даже успел улыбнуться, прежде чем мне наконец-то удалось потерять сознание.
Эпилог: Лос-Анджелес. Одиннадцать лет спустя
Капает вода. Негромко урчит на холостом ходу автомобильный мотор. Лает собака. Издалека доносится мерный гул автострады, да время от времени в небе проплывает самолет. Жара. Гудит кондиционер. Синеет вода в бассейне. Стакан сока стоит невыпитым - вместо апельсинового сока в него налили грейпфрутовый, а грейпфрут горчит. Кожаный диван у стены. Компьютер. Книжные полки. Жалюзи на окнах наполовину опущены. На жалюзи - пыль. Пыль поднимается от поддельного ацтекского ковра на полу. Длинный волос пристал к моей руке. Это ее волос. На журнальном столике номер «Экономиста» и несколько писем. На картине на стене - лань в лунном свете. Картина тоже ее. Точилка для карандашей в форме крейсера «Виктори». Пепельница. Сигарная гильотинка. В мусорной корзине - смятые листы бумаги и несколько жестянок из-под содовой. На столе кофейная чашка и кроссворд. Поникшие растения. Голубое небо за окном исчерчено белыми самолетными трассами. Подстриженная, хорошо политая лужайка перед домом, кажется, никогда не зазеленеет по-настоящему - слишком уж жаркое здесь солнце.
В комнате тихо, неподвижно, сонно. Я смотрю на старую дедовскую фотографию, на желтовато- коричневые лица давно умерших людей. Капает вода. Собака заходится лаем. В животе урчит, но обед я начну готовить только через час, когда она вернется с работы. Впрочем, все будет зависеть от того, попадет ли она в пробку или нет. Слава богу, мне не нужно никуда ездить. Город напоминает мне крепость в огне, когда люди, как безумные, мечутся с ведрами вдоль стен. Стресс, на каждом шагу стресс… На дворе третье тысячелетие, но транспорт остается наземным и по-прежнему приводится в движение двигателями внутреннего сгорания. Это разочаровывает; впрочем, все двадцатое столетие выдалось довольно мрачным.
Я открываю «Экономист». Иногда лучше не знать… Моя рука начинает дрожать, я роняю журнал и закрываю глаза. Черные поля в далекой, далекой стране. Взгляни и увидишь святого Патрика, молящегося под сенью дерев; увидь и нас, бредущих сквозь лес, воззри на наши раны, на изрезанные колючей проволокой руки, на трясину, в которой с хлюпаньем тонут наши скатки. Холодный дождь льет с небес - к счастью, в мягком климате острова он никогда не бывает слишком холодным. О господи! Я несколько раз моргаю и прихожу в себя. Я смотрю на монитор компьютера - на фотографию звездного неба, сделанную в обсерватории «Хаббл». Несколько секунд спустя включается «скринсейвер», и передо мной возникает Земля из космоса - половина освещена солнцем, половина тонет в ночном мраке. Гудит кондиционер. Гудит негромко, монотонно. Из отводной трубки тонким ручейком бежит вода. Конденсат. Издалека доносятся звуки, напоминающие карнавальные хлопушки. Я встаю с дивана и заглядываю в мини-бар. Никакого грейпфрутового сока там нет, и я снова ложусь. Я думаю. Капает вода. Лает собака. Урчит на холостом ходу двигатель. Ну и конспирация! Она налила мне сок в одиннадцать утра, перед тем как уехать на работу в свое маркетинговое агентство. Странно. Панели из фальшивого красного дерева на стенах, тень от вентилятора на потолке… Думаю. Снова встаю с дивана, беру в руки стакан и осторожно нюхаю.
Звук шагов, скрип калитки. А-а, теперь понятно… Что ж, этого следовало ожидать. Сейчас меня попытаются убить.
Через час или два солнце сядет и настанут сумерки. Лучшее время дня - по крайней мере, в этом городе. Желтые, золотые, медные нити пронзят, свяжут в единое полотно облака… Легендарные лос- анджелесские закаты. Но так было не всегда. В девяностых годах забытого осьмнадцатого века отец Энрике Ордоньес из католической Миссии Святой Варвары писал, что ночь в этих краях наступает быстро, а солнце скрывается в пучине Великого океана в одно мгновение ока. Говорят, современные закаты столь живописны по той простой причине, что загрязненный воздух разлагает солнечный свет, поглощая синие, фиолетовые и зеленые цвета спектра и оставляя красные, оранжевые, желтые… Что ж, похоже на правду. Скорее всего, так и есть.
Стакан сока стоит нетронутый. Я только пригубил его и сразу отставил. Кондиционер начинает выть и плеваться. Еще самолет… Собачий лай становится громче. Картина с изображением какой-то пустынной местности. Банан. Апельсины. На полке подборка компакт-дисков: «Андертоунз», «Эш», «Терапи», Ю-2, Ван Моррисон, ирландские оркестры. Диагноз? Ностальгия. Самая обыкновенная ностальгия.
Сок… Собака… Засыхающее лимонное деревце на подоконнике. Я пытался его реанимировать: подкармливал, поливал, не поливал, ставил в тень и снова выносил на солнце, но все мои усилия ни к чему не привели. Лимон медленно, но верно гибнет.
Кап-кап-кап - капает вода.
Он приближается. Замок на калитке он взломал, а не открыл, потому что с каждым разом они действуют все грубее, все напористей. Он - среднего роста, нормального телосложения. На нем серый костюм в тонкую полоску, дешевые, но с претензией туфли со скользкими подметками. Белые спортивные носки. Зеркальные очки и коричневая фетровая шляпа. Лицо рябое, особенно нос. Ему около тридцати, но скверная кожа и
