Вайсберги, Айзенберги, всякие там Рабиновичи» – при том, что, за исключением последнего года, ко всем национальным вопросам жильцы относились с чисто русским безразличием.
– У наших соседей много хороших человеческих недостатков, – смеялся учитель, – но отсутствие чувства юмора в их число не входит. Двадцать лет назад я первым в нашей квартире купил эту замечательную книгу, мы читали ее вслух по вечерам, и покойный Федор Петрович сказал, что она написана про нас. Остальные согласились – нелепо спорить с очевидным…
Квартира была буйной. Не проходило и дня, чтобы в кухне не клубилась вулканическая коммунальная склока. Особенно донимала Коротковых супружеская чета, занимавшая комнату напротив. Трудно сказать, как они строили свой график семейной жизни, – но ровно в десять муж и жена, он в пижаме, она в халате, посещали известное заведение и гасили у себя свет, а среди ночи, как минимум раз в неделю, у них разгорался грандиозный скандал. Дойдя до фазы мордобоя, семейная сцена выкатывалась в коридор, на шум поднималась вся квартира, и завершалась баталия уже под утро визитом милиции. Павел терпел два месяца, но однажды участковый милиционер, забирая расходившегося супруга, укоризненно взглянул на него и сказал:
– Хоть бы вы, что ли, навели порядок, товарищ майор…
И тогда он решил действовать.
В ближайшую дурную ночь, когда шум достиг вершины и кто-то уже собрался бежать за милицией, дверь комнаты Короткова открылась и на пороге возник майор в нижнем белье, с трофейным «вальтером» в руке.
– А ну молчать! – взревел он могучим командным голосом, левой рукой сгребая возмутителя спокойствия за ворот пижамы. – Молчать, падла! Еще раз ночью пикнешь, застрелю! Мне ничего не будет, я контуженый!
И обвел бешеным взором собравшихся жильцов, которые по стеночкам, по стеночкам быстро попрятались в свои норы. Страшен был майор, очень страшен. Если бы жильцы могли видеть сквозь стены, они бы углядели, конечно, как в комнате, уткнувшись лицом в подушку, загибалась от хохота Стефа – два вечера они вместе в подробностях разрабатывали сцену усмирения. Но жильцы не могли видеть сквозь стены.
С того времени по ночам в квартире было тихо.
…Павел поднялся, прошлепал босыми ногами, сорвал со спинки стула галифе и, вздохнув, принялся их натягивать. Стефа тоже встала, попробовала снова уложить Вовку, который вскочил, чтобы сделать вместе с отцом зарядку, и пошла на кухню готовить завтрак. Начинался новый день…
– Скажи правду, Георгий Константинович, тебя ведь удивляла политика последних месяцев?
Маршал Жуков и Хрущев между собой не церемонились. Хоть и недолго работал Жуков на Украине перед войной, но успел хорошо сойтись с тогдашним первым секретарем республики. Не то чтобы между ними была какая-то особая любовь, они оба были одинаково грубыми и напористыми и ссорились иной раз отчаянно, поливая один другого отборными матюками, но зла друг на друга не держали. Чиновники, в очередной раз услышав из начальственного кабинета ненормативную лексику, пересмеивались между собой: мол, милые бранятся – только тешатся.
Сразу после смерти Сталина Хрущев (формально Булганин, но с подачи Никиты Сергеича, естественно) вытащил Жукова из уральской ссылки, назначил первым заместителем министра обороны и теперь вправе был ожидать от него лояльности. Тем более что с Берией у маршала имелись свои счеты. Ни для кого не было секретом, какую позицию занял тот в 1948 году, когда расследование деятельности мародеров в Германии вплотную подошло к «полководцу Победы» и этот вопрос вынесли на заседание Политбюро. Берия никогда не считался с политическими соображениями, в принципиальных дискуссиях использовал стиль атакующего танка, и если бы не заступничество Сталина, маршалу пришлось бы отправиться куда дальше, чем к Уральским горам,[5] и не округом командовать, а совсем в ином качестве.
Так что политика последних месяцев удивляла маршала, и даже весьма, весьма удивляла.
– Так я скажу тебе, Георгий, что Политбюро об этом думает. Вот ты Берлин брал, да, а потом мы в Германии социализм строили. А теперь есть предложение все обратно капиталистам отдать. Единую Германию, понимаешь ли, кое-кому захотелось. Социализм там уже не нужен, да… Как это тебе нравится?
– Никак не нравится. Не для того фрицев били…
– И ладно бы только это. Но ты посмотри, что за эти три месяца всякого случилось. Была амнистия. Чтобы по всей стране расползлась лагерная шпана – зачем? Неужели не понимаешь? Дестабилизировать обстановку, посеять в народе недовольство партией и правительством. А постановление в партийных органах республик только на своих языках разговаривать? На Украине один товарищ на трибуну вышел и так прямо и заявил: кто украинского не знает, учите, потому что русского языка здесь больше не будет. Я хоть и сам с Украины, но скажу тебе: это же явный сепаратизм. Мы всегда говорили по-русски, и никогда русский язык нам не мешал, да. Поглаживает по голове русский народ, а сам в спину ножик. Вносит раскол между нациями. Явный же провокатор! А паспортные ограничения для зэков зачем отменять – пусть живут, где хотят?! Чтобы врагам легче было вербовать себе агентуру – где захотел, там и навербовал! И все это, Георгий, один человек делает…
– Да что ты мне объясняешь! – не выдержал маршал. – Знаю я все, и человека этого знаю. Давно удивлялся, как вы его терпите…
– Вот и мы тоже удивляемся, как мы его терпим. Он ведь везде трезвонит – Молотов то, Маленков се, интриган, за дураков всех считает, он один все понимает, он великий разведчик… А он умный, хитрый провокатор, и наглость его невозможно больше терпеть. Он ведь нас в грош не ставит. Помнишь, как мы весной выступали против культа личности, чтобы среди нас не было больше вождей? А о нем уже сейчас говорят, что это Сталин сегодня. Но ему и этого мало…
Хрущев замолчал, вытер лоб. Жуков усмехнулся про себя: он знал, как Никита любит помитинговать. Не иначе, репетирует очередное выступление. Сейчас наговорится, и речь пойдет о деле. И верно: первый секретарь выпил полстакана воды и продолжал уже суше и по-деловому.
– В общем, не буду заводить рака за камень, Георгий. Теперь этому человеку мешаем уже все мы, все Политбюро. И вот что он задумал. Завтра мы будем на опере «Декабристы». И вот там, в Большом театре, нас и арестуют. Это лишь так говорится, будто арестуют, а на самом деле никто нас арестовывать не собирается, а просто-напросто к стенке прислонят, и все. Мы случайно узнали, в последний момент верный человек сказал. Ты думай, Георгий, тебе ведь тоже ничего хорошего не светит, не надейся, на этот раз Уральским округом не отделаешься.
Хрущев быстро взглянул на маршала, острые и внимательные глаза выглянули из маски дурашливого простачка, как два зверька из норок, выглянули и спрятались, но что нужно, увидели: маршал явно испугался. Ну, если не испугался, то ему стало очень не по себе, это уж точно. Правда, он тут же преодолел мимолетную слабость и спросил деловито и решительно:
– Что надо делать?
– У нас есть всего один-единственный день. Мы решили арестовать его сегодня на заседании Политбюро. Сам понимаешь, не чекистам же это доверять.
Жуков поморщился было, но тут же сказал:
– Надо, так арестуем. Проголосуем личным табельным оружием. Можете на меня рассчитывать.
– Нет, для тебя у нас есть другое дело. Мы тут с Николаем подумали: надо бы принять меры на случай, если Берию мы вовремя обезвредить не сумеем.
– Что значит – не сумеем? – нахмурился Жуков.
– То и значит, Георгий, не прикидывайся, не мальчик. В этом деле замешаны полтора десятка человек. Вдруг ему кто-нибудь на ухо капнет. Или он сумеет уйти, уже когда будем арестовывать, – он ведь старый чекист, приемы всякие знает. Ему хватит из кабинета вырваться и добежать до первого же поста внешней охраны. Там ведь сплошь чекисты. Менять их до его ареста нельзя, нашумим. А если он вырвется, плохо будет. Больших сил у него нет, но ему много и не надо – поднимет дивизию Дзержинского, и они возьмут Москву без единого выстрела.
