Глаза дамы говорили: «Ну, скажи ты первая, тогда я буду смелей!» А каменное лицо пани Ляттер отвечало: «Нет, ты бросайся в атаку, а уж я тогда с тобой разделаюсь!»
В этой борьбе между нетерпением и хладнокровием отступила дама в шелках.
— У меня к вам еще одна просьба, — заговорила она. — Моим девочкам надо развивать таланты…
— Я слушаю вас.
— Одна могла бы учиться, ну, скажем, играть на цитре. Мой муж очень любит этот инструмент, у него даже есть своя цитра; будучи на практике в Вене, он состоял в клубе цитристов. Другая могла бы учиться рисовать, ну хотя бы пастелью. Так приятно смотреть, когда барышни рисуют пастелью! В прошлом году я была в Карлсбаде, так там все молодые англичанки, когда им не удавалось составить партию в крокет, раскладывали свои альбомы и рисовали пастелью. Это очень украшает молодую девушку!
— Которая же из них хочет рисовать?
— Которая? Да ни одна не хочет, — со вздохом ответила дама. — Но я думаю, что учиться следует старшей, она ведь первой должна выйти замуж.
— Простите, к чему вашим девочкам таланты? — мягко спросила пани Ляттер. — Им, бедняжкам, и без того больше других приходится учить уроки.
— А! Вот не думала, что вы придерживаетесь таких взглядов! — возразила дама, поудобней усаживаясь на диване. — Как, в наше время девушке не нужны таланты, когда все говорят, что женщина должна быть независимой, должна развиваться во всех отношениях?..
— Но у них нет времени…
— Нет времени? — повторила дама с легкой иронией. — Если у них хватает времени на то, чтобы шить белье приютским подкидышам…
— Они учатся таким образом шить.
— Моим девочкам, благодарение богу, шить не придется, — с достоинством возразила дама. — Впрочем, оставим этот разговор. Если вы не хотите, что ж, девочкам придется подождать.
Пани Ляттер в холод бросило от этих слов. Итак, уйдут еще две пансионерки, за которых она получает девятьсот рублей!
— В таком случае, — продолжала дама притворно сладким голосом, — нельзя ли девочкам хотя бы танцевать…
— Они учатся танцам у лучшего артиста балета.
— Да, но они танцуют только друг с дружкой и не встречаются с молодыми людьми. Между тем сегодня, — со вздохом говорила дама, — когда от женщины требуют, чтобы она была независимой, когда в Англии барышни катаются с кавалерами на коньках и ездят с ними верхом, наши бедняжки так робеют в обществе молодых людей, что слова не могут вымолвить… Муж в отчаянии, он говорит, что девочки совсем поглупели…
— Я не могу приглашать кавалеров на уроки танцев, — возразила пани Ляттер.
— Что ж, в таком случае, — понизив голос, сказала дама, — думаю, вы не удивитесь, если после каникул…
— Вы ничем меня не удивите, — ответила пани Ляттер, которой кровь ударила в голову. — Что же касается наших с вами расчетов…
Дама сложила пухлые ручки и сказала сладким голосом:
— Я как раз хотела расплатиться с вами за первое полугодие… Сколько я должна вам?
— Двести пятьдесят рублей.
Голос дамы стал еще слаще, когда она спросила, вынимая из кармана портмоне:
— Нельзя ли кругло… двести?.. Ведь некоторые ученицы платят вам по четыреста рублей в год, а в других пансионах… Сказать по правде, я бы не подумала забирать девочек из такого образцового пансиона, где они находятся под настоящим материнским присмотром, где такой порядок, прекрасные манеры, если бы вы согласились на восемьсот рублей в год… Вы не поверите, какое мы переживаем страшное время! Ячмень подорожал вполовину, а хмель… О пани Ляттер! Прибавьте к этому три мили ужаснейшей дороги до станции и болезнь моего мужа, да и мне самой в будущем году тоже надо опять ехать в Карлсбад… Клянусь вам, сегодня нет никого несчастнее фабрикантов, а все думают, что нам только птичьего молока не хватает, — закончила дама, вытирая, на этот раз полотняным платком, слезы, которые лились у нее из глаз. Кружевной платочек предназначался для других целей.
— Что ж, пусть на этот раз будет двести, — медленно произнесла пани Ляттер.
— Милая моя, дорогая! — воскликнула толстуха с таким видом, точно она готова броситься пани Ляттер на шею.
Та любезно поклонилась, взяла две сторублевых кредитки и, вырезав из счетной книги квитанцию, вручила ее толстухе, на лице которой, словно два облачка, бегущих по прояснившемуся небу, рисовались умиление и радость.
Проводив шуршащую и сверкающую драгоценностями даму в приемную и подождав, пока она уйдет, пани Ляттер велела слуге:
— Попросите панну Говард.
Она вернулась к себе и в раздражении начала ходить по кабинету. Ей представились стеклянные глаза учителя, который держал большой палец левой руки за лацканом сюртука и безропотно согласился получать в месяц на двадцать четыре рубля меньше, и рядом ореховое платье и блестящие драгоценности толстухи, которая урвала у нее за полугодие пятьдесят рублей.
«Ах, как все это нелегко! — сказала она про себя. — Кто нуждается, тот должен уступать. Так было, есть и будет».
В дверь постучались.
— Войдите.
Дверь отворилась, и в комнату не вошла, а влетела восемнадцатилетняя девушка и вдруг остановилась перед начальницей. Это была брюнетка, среднего роста, с правильными чертами лица. Черные кудряшки рассыпались по невысокому лбу, точно она быстро бежала навстречу ветру, серые глаза, смуглое лицо и пунцовые губы кипели здоровьем, энергией и весельем, которое она сдерживала только потому, что была у начальницы.
— А, Мадзя! Как поживаешь? — промолвила пани Ляттер.
— Я пришла сказать вам, — торопливо заговорила девушка, приседая, как пансионерка, — что была у Зоси Пясецкой. У бедняжки небольшой жар, но это не страшно, она только огорчена, что завтра не сможет быть на занятиях.
— Ты целовала ее?
— Не помню… Но я вымыла лицо и руки. И у нее нет ничего опасного, — прибавила девушка с непоколебимой уверенностью, — она такая милая, такая хорошая девочка!
Пани Ляттер улыбнулась.
— Что случилось в третьем классе? — спросила она.
— Право, ничего. Учитель — он очень почтенный человек — обиделся совершенно напрасно. Он думал, что Здановская смеется над ним, а на самом деле Штенгль показала ей на крыше трубочиста, ну та и рассмеялась. Прошу вас, — проговорила она с такой мольбою в голосе, точно речь шла об освобождении от каторжных работ, — не сердитесь на Здановскую. Учителя я успокоила, — шаловливо продолжала она, — взяла его за руку, заглянула ему умильно в глаза, и он уже ничего плохого о Здановской не думает. А она, бедняжка, так плачет, так рыдает, что даже мне ее жалко…
— Даже тебе? — улыбнулась начальница. — А что, панна Говард наверху?
— Да. У нее сейчас Эля и пан Казимеж, они беседуют об очень умных вещах.
— Наверно, о независимости женщин?
— Нет, о том, что женщины должны сами зарабатывать себе на жизнь, что они не должны быть слишком чувствительными и во всем должны походить на мужчин: быть такими же умными, такими же смелыми… Погодите, кажется, сюда идет панна Говард.
— Зайди ко мне, Мадзя, после шести, я дам тебе работу, — смеясь сказала пани Ляттер.
Девушка исчезла в дверях, ведущих в приемную, а в это время распахнулась внутренняя дверь, и на пороге появилась высокая дама в черном платье. Лицо у нее было продолговатое, все какое-то розовое, волосы белесые, точь-в-точь такого цвета, как воды Вислы в разливе, грудь как доска, держалась дама как
