тунгусского метеорита или, скажем, русло такой реки, как Яуза. И нужно было бы дать этому Фрунзе отлуп и прогнать его прочь, но делом это было скверным и пахло дурными последствиями, из которых самым главным был вопрос «а найдется ли кто-то получше, чем этот лупоглазый прораб?». В самом деле, племя прорабов, их исключительно подлейшая порода может лишь предложить более-менее обаятельных экземпляров, но уж никоим образом не может произвести на свет хоть что-то мало-мальски честное. А Фрунза был обаятелен, врал честно, глядя в глаза, не курил, не пил, пользовался популярностью в кругах интеллигенции, преимущественно из синематографа. Какой-то кинодеятель, кажется, даже народный артист и лучший в стране оператор, так вот, он-то и сосватал его. Будучи человеком далеким от строительных грубостей и неискушенным в количестве щебенки, он считал лупоглазого прораба за честного парня. Услуга оказалась медвежьей, но что имеем – не храним, рассудил писатель и с Фрунзой решил не расставаться.
Проезжая по какой-то улице неподалеку от телецентра, он вдруг увидел рядом с собою грузовик с одним только решетчатым оконцем в кузове, синей полосой и надписью «милиция». Сообразив, что этот грузовик катает заключенных из суда в тюрьму и наоборот, он принялся разглядывать его пристальней и, дойдя наконец до кабины, невольно содрогнулся при виде лиц конвоиров, более напоминавших каких-то медведей: с виду полнейших увальней, а на деле когтистых и жестоких существ, готовых всякую минуту дать отпор амбициям своего согнувшегося в кузове в три погибели «контингента». И словно в довесок к этой сомнительно-романтической тюрьме на колесах приемник маленького серого автомобиля, потеряв сигнал, вдруг сам собою настроился на волну, которую он никогда не слышал, и какая-то осипшая торговка своим грубым, обволакивающим и льдистым голосом запела про лейтенанта, с которым все испытывающие тоску по сильному плечу дамы желали бы танцевать, а лишь она, торговка, не желает ни капли его любви, поучая его о молодости, которая главнее, нежели погоны. Он оказался словно между молотом и наковальней, имея с одной стороны тюремный грузовик, а с другой эту пошлую песенку, и стал, не отрываясь от дороги, пытаться выключить радио, но кнопку на ощупь найти не смог, и пришлось все же на мгновение отвлечься. Правее его и несколько впереди ехал грузовик, а перед грузовиком легковой автомобиль, все порывавшийся совершить обгон, но управляемый каким-то субъектом, фамилия которого могла бы быть Ослов, или Тянитолкаев, или, на украинский манер, Бестолочко. Этот неразъясненный наконец лениво дал влево, не включив оранжевой лампочки поворотника, и отвлекшийся писатель произвел фендер-бендер, как называют такого рода столкновение англосаксы, большие любители вкладывать в одно слово сразу десять смыслов. Тут же пришлось остановиться, образовалась кутерьма, тюремный грузовик очень медленно проследовал мимо, и видно было, как медведи с любопытством и оживлением разглядывают и обсуждают произошедшее на их глазах. Пострадавший водитель с условно-ослиным псевдонимом кричал что-то, кажется, о совести и необходимости иметь глаза не только на жопе, но и там, где им положено быть. Писатель смущенно оправдывался, обещал все возместить и жалобно глядел на свой маленький автомобиль, давеча взятый им из починки. Фары его были разбиты, и от этого казалось, что автомобильчик смотрит на мир с укоризной и немым вопросом «братья живодеры, за что же вы меня?», и этот вид так расстроил скромнягу-писателя, что он внезапно очень ожесточился, чего никогда не бывало с ним прежде, ударил нерасторопного водителя грудью и в ответ на его притязания пообещал, что набьет тому морду, и тот сам не умеет управлять, и вообще, ну его к чертовой матери.
Водитель с неразъясненной фамилией открыл рот, а писатель в состоянии сильнейшего душевного волнения, даже в полнейшем смятении, сел на своего калеку и уехал. Некоторое время он все куда-то заворачивал, потом уж осмотрелся и, слегка остыв, тронул к дому, отставив для себя возможность сегодняшнего свидания с Фрунзой. Дома он нагрел себе супу, ловко управился с ветчинно-сырными бутербродами и, почувствовав зевающую слабость, прилег на левый, запретный бок. И лишь одно не давало ему покоя: он никак не мог забыть довольные глаза обоих сидящих в кабине грузовика медведей.
