резко не расставите акценты. И делать это нужно именно тем способом, который понятен и доступен большинству членов вашей микрогруппы…
Акценты Толхаев расставил в тот же день. Отдохнул часок в подсобке после ночного дежурства, чтобы набраться сил, пришел в модуль и, завалившись на койку, принялся успешно изображать глубокий сон. А спустя минут пятнадцать кто-то начал булькать под ухом водой, переливая из бутылки в стакан и обратно и препротивно хихикая при этом. Сожители баловали новичка приятным разнообразием: до этого щекотали ноздри соломинкой, сыпали в постель хлебный мякиш, разок даже клали на грудь ботинок, филигранно обвязав веревку вокруг детородного органа испытуемого и прикрепив ее к шнурку (человек просыпается, видит на груди ботинок, хватает его, сердито отшвыривает прочь… и тотчас же с диким криком прыгает вслед за обувкой. Занятное зрелище…). А теперь вот, судя по всему, возжелали вдруг, чтобы молодой врач еще и уписался, аки энурезный солдат-дистрофик.
Резко сев на кровати, Толхаев открыл глаза и дружески улыбнулся, увидев перед собой жирную морду начпрода полка, несолидно застывшую с разинутым от неожиданности ртом. Остальные офицеры, присутствовавшие в модуле, лежали на своих кроватях и лениво наблюдали за представлением.
– Побаловались – и будя, – все так же улыбаясь, заявил Гриша и, ловко вырвав бутылку из руки издевателя, с размаху разбил ее об его голову. Нормально получилось, как в кино: звон осколков, дружный вздох удивления…
– Ап… Ап… – широко разевая рот, сказал жирный старлей, по щекам которого стекали струйки воды и крови. – Ты… ты…
– Я, ребята, устал сильно и хочу отдохнуть. Пока вы тут ночью водку жрали и в секу резались, я пятерых хлопцев с того света вытащил, – сообщил Толхаев, демонстративно зевая, чтобы заглушить бившую его нервную дрожь. И, укладываясь поудобнее, буднично добавил: – Еще кто так вот пошутит – башку прострелю…
…В этот раз Григорию Васильевичу показалось, что какой-то недобитый вражина опять гнусно шутит с ним, воспользовавшись беспомощным состоянием спящего. Кто-то щекотал ноздри соломкой и при этом надсадно сопел и чмокал от предвкушаемого удовольствия. Данный факт бывшего хирурга страшно удивил даже во сне: это что еще за ретро?! Дела давно минувших дней, преданья старины глубокой!..
Когда щекотание в ноздрях достигло критической точки, Толхаев яростно чихнул, проснулся и с ходу принялся шарить вокруг рукой, намереваясь схватить супостата за патлы и с размаху треснуть передней частью черепа обо что-нибудь твердое.
Супостат, однако, отсутствовал. Григорий Васильевич с удивлением осмотрелся, пытаясь вспомнить, где он находится. Оказывается, все это время он спал, сидя за большим деревянным столом из необструганных досок. Стол стоял посреди просторной комнаты с бревенчатыми прокопченными стенами. Из предметов интерьера, помимо стола, присутствовали три табурета, два топчана, на которых в настоящий момент кто-то спал – из-под курток вытарчивали ноги в ботинках, – и какая-то бутылка в углу на штативе, совсем не вписывающаяся в окружающий ландшафт.
Тот, что спал на топчане в углу, невнятно стонал с подхрипом и периодически чмокал. А из оконца рубленого, за которым моталась на ласковом ветерке здоровенная хвойная лапа, в стол вонзался боевым лазером игольчатый солнечный лучик. Аккурат в то место, где только что покоилась тяжелая голова Григория Васильевича.
– А-а-а! – просипел Толхаев и, откашлявшись, погрозил пальцем лучу. – От я те, баловник…
На столе в живописном беспорядке были разбросаны продукты: сырокопченая колбаса, буженина, ветчина в жестяных коробках, две пустых баночки из-под черной икры, чипсы, хлеб «Бородинский», сыр «Голландский» и еще какие-то заедки. А по центру стояли четыре бутылки: две пол-литровые пустые из-под водки «Флагман», и две – из-под текилы. Вернее – одна совсем пустая, в другой – жидкости на четверть.
– А-а-а! – хрипло сказал Григорий Васильевич, фокусируя взгляд на бутылке и осторожно прислушиваясь к своим ощущениям. – Вот, значит, как…
Понятное дело. Усадьба егеря Василия – больше вариантов нет. Вчера охотились, под вечер сели поправлять здоровье. Водку с текилой он никогда не мешает, а из его круга текилу больше никто не уважает. Значит, те, что на топчане, уговорили по «Флагману». А он что-то разошелся: выел без малого литр текилы и отрубился так, что ничего не помнит. Возраст, что ли, сказывается? Раньше себе никогда такого не позволял. Голова тяжелая, словно свинцом залили. И такая вонь в комнате стоит – как будто всю ночь медведей пугали. Экое свинство-то! Вдобавок ко всему, от неудобного положения во время сна ноги затекли так, будто их и нету вовсе. С этим надо кончать.
Потянувшись за бутылкой, Григорий Васильевич сделал три мощных глотка, жадно заел ветчиной из жестянки. Переждал с полминуты, опять засадил, добил ветчину и, откинувшись на спинку, довольно крякнул.
В голове прояснилось, тяжесть куда-то улетучилась, на душе стало хорошо. Подумаешь – возраст, похмелье, неправильный образ жизни! Вон как хорошо в этом мире: солнышко ласково светит, за рубленым окном – море целебного воздуха, до глубокой старости еще далеко, в средствах он не стеснен, друзьями не обделен. В общем, из благ этого мира все у него есть – желать нечего…
– Гхм-гхм-кхм… – пробно покряхтел Толхаев, прочищая горло, и вдруг вдохновенно заорал во всю глотку: – Аа-а-а-андерма! Аа-андерма! Пя-я-атт-ныш-шко род-димаяо! У Кар-р-рского моря, на обветренной щ-щеке-е-э-у!!!
Снаружи, за оконцем, хлопнули автомобильные дверцы, раздалась невнятная ругань, кто-то побежал. Один из типов, что спали, прикрывшись куртками, резко сел на топчане и недоуменно вытаращился на Григория Васильевича. Второй просыпаться не пожелал – он все так же тихо стонал на выдохе, как-то нездорово хрипя.
Григорий Васильевич на типа тоже вытаращился – сразу и не понял, кто такой. На этом топчане, по всем канонам обычной охотничьей гулянки, должен спать Пес. А на втором…
– Совсем тронулся? – скрипучим голосом спросило помято-небритое лицо Рудина, появляясь в оконце. – Чего орешь-то? Гляди – народ перепугал.
– Нет-нет – это неправильно… – пробормотал возмутитель спокойствия, оборачиваясь к «народу» – невесть откуда возникшим в дверном проеме двоим коротко стриженным хлопцам, затянутым в кожу, с сильно заспанными личинами. Переведя взгляд на свои ноги, Григорий Васильевич крепко зажмурился и закрыл лицо руками.
– Че такое, док? – хрипло поинтересовался один из «кожаных», усиленно протирая глаза и зевая во весь рот. – Че такое?
Григорий Васильевич убрал руки от лица, разжмурился, для верности ущипнул себя за щеку и попытался встать.
– Не, реально, док – че такое? – не отставал настырный «кожаный», пристально глядя на топчан в углу. – Проблемы?
– Ой-й-й, господи ты боже мой!!! – с чувством глубочайшей скорби воскликнул Григорий Васильевич, окончательно поняв, что все происходящее с ним – вовсе не кошмарный сон. – Чтоб мне сдохнуть! Господи, какой идиот!!!
Да, это была нормальная гнусная действительность, длившаяся уже два года. Ног он не чувствовал потому, что два года жил в инвалидной коляске. Вот они, ноги-то, под пледом, бесполезные высохшие отростки, которые никогда уже не смогут ходить. И торчит он здесь вовсе не ради охотничьей забавы, хотя заброшенный домик оборудован Псом со товарищи именно для длительного проживания в охотничьи сезоны. Толхаева привезли в эту забытую богом сторожку, чтобы достать с того света нарвавшегося на пулю краснореченского бандоса – Никиту.
Рядились за «штуку» баксов и один присест хорошей еды – чтобы непременно с текилой и черной икрой. И текила, и икра – обязательные атрибуты прошлой жизни – в настоящий момент для Григория Васильевича являлись этаким разгульным празднеством организма. Прежнее состояние и благополучие канули в Лету. Друзья тоже канули. И вообще – у Толхаева сейчас в целом мире нет ничего. И никого. Кроме, разве что, вот этого грубияна Рудина, что недовольно хмурится в рубленое оконце…
Григорий Васильевич обиженно захныкал, зашмыгал носом, руками принялся размазывать слезы по щекам. Надо же, расчувствовался, старый дурак, повелся на ровном месте! Пожрал хорошей снеди, текилы
