из реки в реку. Да что там бригады, когда и сами катки для спуска на воду почти сгнили, и все остальное оказалось столь же заброшенным. Но все равно к исходу второго дня все семь ладей уже закачались на Становой Рясе.
Прощай, Ока, здравствуй, Дон-батюшка!
Теперь было и вовсе легко. Даже грести особой нужды не было, все вниз да вниз по течению. Не заметили, как уже и в Воронеж-реку вошли, а та, столь же неприметно, привела к Дону.
Дальше все тоже было легко и просто. Знай плыви себе, пока не покажется на одном из берегов – на каком именно, Константин, правда, тоже не помнил – древний Азов.
Но вначале путешественники чуть не заплутали. Дон, как известно, впадает в Азовское море двумя широкими рукавами. Какой из них к Азову ведет – бог весть. Константин рискнул поставить на правый, действуя по методу тыка, и, конечно же, промахнулся. Пришлось возвращаться назад, и лишь со второй попытки на левом берегу левого рукава обнаружилось то, что искали.
Зато дальше все пошло хорошо. Поселение здесь, как выяснилось, все еще существовало, и проживал в нем преимущественно славянский народ. Это один плюс. То, что хватало пришлых, – второй. При случае, если необходимость появится, намного легче будет с соседями-кавказцами договориться.
Третий заключался в том, что у местных жителей проблем тоже хватало. Генуэзцы, осевшие и укрепившиеся в Крыму, оказались не очень-то добрыми соседями, а потому жители Азова под руку рязанского князя согласились идти не просто безропотно, а даже охотно, почти радостно, будто только об этом и мечтали всю жизнь.
Четвертый и тоже положительный нюанс заключался в том, что основные земляные работы здесь и так уже были сделаны. Имелись в поселении и валы добрые, причем не такие уж низкие – метров пять высотой, и рвы перед этими валами. Частокол, огораживающий небольшие полуземлянки, стоял не ахти какой прочный, но это уже поправимое.
– У нас, конечно, нынче со степняком замирье уже годков пять, а то и более, однако же сторожиться нужно. Чай, не дурни какие, понимаем, – степенно отвечал князю старшина поселения с самым что ни на есть подходящим к месту жительства имечком Лещ.
А уж когда Константин и угощение выставил к вечеру поближе, то тут и вовсе чуть ли не до братания дошло. Причем коренные азовцы не столько по хмельному меду соскучились, сколько по свежему душистому хлебушку – свои-то запасы давно подъедены были, еще в январе кончились.
Да вдобавок ко всему образовался еще один плюс, уж вовсе непредвиденный. У Леща, вишь, баба тяжко рожала. К тому времени, когда Константин приехал, пятый день пошел, как она мучилась. А в этих краях слушок такой ходил, что, мол, стоит князю хотя бы легонько рукой роженицы коснуться, как у нее все хорошо будет.
Откуда такое поверье пошло – Константин не вникал. Зато когда Лещ ему все это рассказал и, замявшись, попросил с ним до баньки пройтись, тут-то оторопь его и взяла. Может, в старину князья какие- то особые слова знали или, скажем, какие-то сверхъестественные способности имели, но он-то точно знал, что не суметь ему подсобить женщине.
Однако делать нечего. Ближе к вечеру, еще перед застольем, заглянул он в баньку и все сделал точно так, как просили. А буквально через несколько минут – за столом едва только одну чашу опрокинули – прибежал сияющий малец и прямо с порога Лещу выпалил:
– Батька, а матка там разродилась. Сестренка у меня ныне, да не одна, а две сразу.
Народ уважительно покосился на князя, причем половина, не меньше, решила, что он не только подсобил с родами. Как знать… Может, на самом-то деле всего одна девка должна была родиться, а не две, но о подозрениях этих дружно умолчали.
Тут-то веселье и началось. Вот только некоторые дружинники, прибывшие с Константином, вновь начали как-то опасливо на князя своего коситься и между собой перешептываться. Уже в конце застолья один из них не утерпел и, улучив удобный момент, когда никто не прислушивался, тихонько шепнул Константину:
– Слышь, княже, ты бы того… малость поостерегся, – и, видя, что тот ничего не понимает, уже прямым текстом и безо всяких намеков влепил: – Сила-то у тебя могутная, тока в ход ее пускать с оглядкой надобно. Не выказывать ее всю-то сразу, – и пояснил, хмурясь: – Не мое енто дело, конечно, тока народ здесь уж больно дикой, могут и не понять.
Константин в ответ лишь молча кивнул и устало вздохнул, не зная, что и сказать-то по такому поводу. Мол, понял он все, а за предупреждение спасибо. Сам же невесело задумался, за кого теперь его дружинники своего князя принимают. Хорошо, если за какого-нибудь ведуна доброго, а если чего похлеще?
Впрочем, много думать да гадать не пришлось. Времени на это не было. Уже на другое утро примерять пошли – где да что ставить. Весь день, почитай, ухлопали, но зато разметку сделали везде и всюду. Теперь можно и в путь собираться, но не обратный, а к главному становищу половецкой орды.
Не побывать в гостях у своего шурина было никак нельзя – обидится смертельно, да и лошадок прикупить необходимо, причем не меньше трех-четырех сотен. Половина для дружинников, им не впервой диких коней объезжать да себе под седло ставить, а еще половину – для будущих поселенцев.
Мысль о том, что ни одна живая душа может вообще не согласиться переехать из благодатных краев южной Франции в неведомую Русь, Константин старательно от себя отгонял.
Это когда-то они благодатными были, лет двадцать-тридцать назад. Но в то время и он сам даже не подумал людей оттуда на новые земли звать. Ныне же там война идет. Когда твою жену с дочкой в любой момент могут изнасиловать, когда залетные молодчики, почему-то именующие себя рыцарями, походя грабят все твое хозяйство, а если свезло и они к тебе не заглянули, то просто поля вытаптывают без жалости – тут поневоле убежишь куда глаза глядят. Крестьянин, конечно, человек по своей натуре весьма терпеливый, но если такое из года в год происходит, то тут уж ни у кого терпения не хватит.
«Хоть сколько-то, хоть десяток-другой человек, а должны приехать», – убеждал он себя. И до тех пор это твердил, пока сам твердо не уверился в том, что да, будут люди. Должны первые ласточки прилететь, а уж за ними и прочие перелетные птички потянутся.
Перед отъездом Константин еще успел побывать на крестинах новорожденных девчонок и даже, чуя невысказанное, пусть уж очень наглое, но весьма горячее желание счастливого отца, самолично одну из них окрестил в местной ветхой и тесной церквушке, заметно покосившейся набок. Вместе со всеми посидел, не чинясь, на застолье, где ему отвели самое почетное место, отведал заветного крестильного блюда, щедро выкупив[34] свою ложку за целую гривну, да и остальных яств гнушаться не стал. Были они преимущественно рыбные, но некоторое однообразие угощения с лихвой восполнялось непревзойденным искусством местных кулинаров.
Данило Кобякович встретил Константина как самого дорогого гостя. Был он поначалу улыбчив, без конца балагурил, а вот к концу третьего дня время от времени стал хмуриться. То все ничего, а то забудется, задумается, и сразу лицо половца покрывается какой-то тенью, а на лбу четко вырисовываются тоненькие морщинки. Затем спохватится и вновь будто весел на какое-то время.
Но на все вопросы князя лишь отмахивался небрежно, мол, ерунда это все, ни к чему дорогому гостю о таких пустяках знать. Лишь на пятый день, когда речь уже зашла о предстоящем отъезде и о лошадях, которые Константин продать попросил, он обмолвился вскользь:
– Гривен не надобно, – сказал, как отрезал. – Дружба с тобой, князь, мне дороже десятка конских табунов. К тому же мне их все равно негде будет пасти.
– Степи мало? – пошутил Константин.
Данило Кобякович вздрогнул, внимательно посмотрел на князя и неожиданно ответил:
– Мало.
– Что так?
– У нас до сей поры все пастбища по справедливости разделены были, – медленно произнес половецкий хан. – Никто в чужие угодья не совался. А тут… – Он, не договорив, замолчал, хмуро глядя на костер.
– Кто? – коротко спросил Константин.
– Кончакович. Мало ему места стало, вот он ко мне и спустился. Добром не уйдет, а воевать с ним – для себя дорого.
– Себе дороже, – машинально поправил князь.
