зубило в руках держать давно научился, да и рашпиль от надфиля отличал без подсказки. Оно, может, и не плохо - посмотрел вблизи на армейскую службу, оказалось, еще многовато в ней пережитков проклятого царизма и прочего темного прошлого. В мастерской спокойнее. Взять того же начдива, не зря говорили, что из бывших. Разве настоящий большевик развел бы такую 'малину', считай, в самом штабе дивизии? Шкафы у него деньгами набиты, вино, девчонки.
Пашка ухватился за впавший живот и тихонько заныл сквозь зубы. Жрать хотелось невыносимо. Сейчас бы навернуть котелок пшенки. Со шкварками. И с хлебушком свежим. Запить сладким чаем, таким, чтобы ложка стояла. Потом пойти и разобраться с рыжей. Разъяснить что да как, заложить основы политической грамотности. Ну, или еще что заложить. Если честно, - такую куклу, как она, разве перевоспитаешь?
Пашка по собственному опыту знал, что жратва главнее всего прочего. Пока брюхо пусто, ни о чем другом думать не получается. Однако бывают, видимо, исключения. Зацепила рыжая. Блядушка, пробы ставить некуда. Да еще вовсе ошалевшая. Да только разве такую фигуру забудешь? Забудешь, как голову от сладости закидывала? Сразу видно, образованная. Фу ты, черт, до чего же сладко было. Маруся, та, что в Ейске осталась, тоже нечего была девчонка, отзывчивая. Но разве сравнишь?
Когда стемнело, Пашка решился высунуться за забор. Сполз к реке. На другом берегу светились огни. Кто-то вполголоса разговаривал, манерно хихикала девица. Полсотни шагов, а другой мир. Зажимаются. Что им Деникин? Темнота мещанская. Балласт в трюме мировой революции.
На вкус речная вода была хуже помоев. Загадили, буржуйское племя. Хотелось отплеваться, но воды надулся так, что булькала в самом горле. А жрать хотелось еще невыносимее.
Пашка, затаившись к сырой осоке, переждал, пока пройдут по тропинке трое развеселых мужчин. Обыватели с возмущением говорили о Григорьевском боре - там, мол, найдены сотни жертв расстрелянных и трусливо закопанных чекистскими палачами. Наглая брехня - там человек пятьдесят, ну может с сотню контриков, прикопали. Пашка точно знал,- своими ушами от посыльного из штадива слышал.
На помойке на задах домов удалось отыскать старый драный мешок и вялые капустные листья. За высокими домами горели фонари, слышалась музыка - горожане праздновали возвращение правильной и надежной власти. Пашка, наскоро обтерев о штаны, жевал горьковатую капусту. Может и еще чего съедобного нашлось бы, да учуяла собака с ближайшего двора. Разгавкалась, тварь белогвардейская. Пришлось убираться к своему сараю. Пашка твердо решил утром пойти на разведку и заснул, накрывшись вонючей мешковиной. Где-то у вокзала снова постукивали выстрелы.
Благовещенский базар, что раскинулся невдалеке от Свято-Благовещенского собора, торговал обильно и весело. Власть переменилась к лучшему и 'пятаковские' советские деньги уже никто не брал. Торговый люд крепко надеялся, что коммерция пойдет в гору. Поговаривали, что скоро сам Деникин в город пожалует. Вместе с тылами, обозами и новым правительством. Шутка ли - столько народу прокормить? В рядах уже было не протолкнуться от громко размовляющих, съехавшихся в город, селян.
Пашка мужественно прошел мимо съестных рядов. Нюхать копченую колбаску, да соленые огурчики было рано. Для начала следовало разменять сотню. У подозрительных селян менять деньги было опрометчиво. Выглядел Пашка сомнительно и хорошо это сознавал. Сделал все что мог, замаскировался, а дальше уж как повезет.
Мать бы увидела таким - выпорола бы. Истинный хламидник. Босой, голый по пояс, шаровары закатаны, на плече пустой мешок. Наган благоразумно оставлен в сарае. Фуражка и рубаха тоже там припрятаны. Шел Пашка между рядов и широко улыбался. Публике улыбка нравится - пусть и за слегка придурошного принимают, зато за безвредного. Тут, главное, чтобы улыбка в оскал не перешла. Оскал, он ведь вовсе противоположное впечатление производит.
Лыбиться было трудно, - в нос так и лезли обольстительные ароматы, - зажмуривайся, не зажмуривайся, а все равно перед глазами пласты розового сала, круглые белые караваи, сметанка и молоко в помятых бидонах и глечиках. Пашка ускорил шаг и, наконец, свернул в ряды, где торговали гвоздями, подковами, дратвой и прочим сугубо мужским товаром. Место знакомое. Гаврилыч, между служебными делами, успевал изготавливать зажигалки и частенько гонял Пашку на базар, то за кремнями, то за фитилем.
Сотню Пашка разменял купив молоток, клещи, сапожный нож и фунта четыре абсолютно ненужных гаек и болтов. Сторговал для убедительности долото и распрощался с довольным продавцом. Зажимая рукой прореху, вскинул отяжелевший мешок на плечо. Дальше пошло легче. Приобрел нормальный мешок, переложил в него покупки. Долго торговался со старушкой, пока не купил ношеную синюю сатиновую рубаху. Видно с мертвяка, ну да ничего.
Когда натягивал рубаху, бедовая хуторянка, что торговала семечками, все смеялась, мол, такому крепкому парубку и голяком гулять можно. Пашка позубоскалил с красавицей, пошел дальше. Купил котелок, в придачу дали чудно искореженную ложку - не иначе как пережила прямое попадание трехдюймовки. Пашка осмелел - чего не осмелеть, когда в шароварах еще две 'катеньки' припрятаны. Патруль беляков Пашка нагло проигнорировал - покупал нитки с иголкой. Два солдата с фельдфебелем равнодушно прошли мимо. Под рубашкой 'лазутчика' с опозданием катились струйки холодного пота.
Закупаясь съестным Пашка старался себя сдерживать. Горло аж перехватывало - так слюни текли. Спокойнее, Павел, два дня продержался, и еще час протерпишь. Мешок за спиной все тяжелел. Чуть ли не пинками заставил себя вернуться в вещевые ряды, купить старенький пиджак и картуз с надорванным козырьком.
Уже на выходе с базара ухватил у толстенной торговки пару пирожков с ливером. Ел осторожно, не торопясь - знал, что после голодовки накидываться нельзя. Ливер был горячий, дивно вкусный - так бы и сглотнул все в раз.
На мосту наткнулся на еще один патруль с офицерами. Штабс-капитан, заложив руки за спину, разглядывал купола собора. Молодой поручик что-то рассказывал, изящно поводя ладонью в белой перчатке, указывал то на собор, то на Бурсацкий спуск. Трое рядовых, прислонив винтовки к перилам, пили ядовито-красное ситро.
Пашка постарался пристроиться за двумя бабами - пышногрудой барыней и кухаркой с корзиной. Патруль миновали благополучно, никто из дроздовцев на парня с мешком и не глянул. Зато барыня подозрительно оглянулась. Пашка ей улыбнулся, открыто, искренне, как женскому племени нравится. Барыня хоть губы и поджала, но снисходительно.
Сворачивая с моста, Пашка ощутил прилив жуткой ненависти. Вот сука, еще губки поджимает. Еще третьего дня глаза на красноармейца поднять опасалась. У, толстозадая! Дать бы по вам из пулемета. Прямо с колокольни, чтобы разлетелись вдрызг, со всеми своими кухарками, белыми перчатками и нашивками трехцветными. Шкуры добровольческие!
В уравновешенное душевное состояние Пашка вернулся довольно скоро. По небу плыли безмятежные облачка, солнце пригревало босые ноги. Побаливал живот, но это была приятная боль, сытая. Пашка покосился на ополовиненную бутыль молока, - нет, скрутить может. Уф, что колбаска, что хлеб - просто чудо. И на вечер хватит, и на утро. Хорошо с деньгами жить. Даже жалко будет, когда при полном коммунизме деньги окончательно отменят. Хотя тогда и без всяких денег самое интересное время придет.
Пока жмурился на солнышко, само собой пришло решение. Нужно в глубокий обход двинуть. В Полтаве пока Советская власть надежно держится. Напрямую, понятно, не проскочишь. Но можно через Константиноград попробовать. Ха, зря что ли в депо работал? Схема железных дорог в голове получше таблицы умножения засела. Беляки на Курск прут, туда у них все внимание. А мы в другую сторону рванем
Пашка начал сочинять план отступления и незаметно задремал.
Проснулся в сумерках. Небо затягивало тучами. Хорошо, что пиджак купил. Хоть и старый, но теплый. Наган придется оставить. Жалко хоть плачь.
