Он гонял еще стадо, однако октябрьские заморозки давали себя знать, и по утрам пастух разводил костер.
Как-то в праздник к огню подошел кручинский паренек — покурить табачку. У огня, на воле, всегда легко, по душе говорится, малый оказался под хмельком, в кармане у него нашлась недопитая бутылочка, и Прокоп кончил с ним её. Разговор велся о всякой всячине, о драках и гулянках, о том, у кого сколько коров «под дезертером» ходит, кто кого отчаянней, где лучше девки — в Кочанах или в Круче.
Вот тут и навернись парню на язык Проска. Ее знали кругом, любили за хорошие повадки, весельчихой слыла она первой.
— Нынче у нее нрав другой стал, — пожалел парень, устав нахваливать Проску. — Как спуталась с Ларькой — не подступись!
— Чего брешешь? — глухо сказал Прокоп.
— А не верно, что ль?
— Не бреши, говорю, кобель!
— Лайся! Вся волость знает, а ты проглядел.
— Чего?
— Спрокудилась твоя Проска, вот чего!
Парень выговорил это с довольной и злой издевочкой и взглянул на Прокопа бочком, усмехаясь. Но выдержать насмешки своей ему не пришлось, он беспокойно поднялся с земли и сказал в сторонку, с виду небрежно:
— Мы пошли.
Прокоп сидел темный, отвердевший, как пень.
Все затем произошло мгновенно, без единого слова.
Прокоп схватил кнут, быстро стал на ноги. Парень кинулся прочь. Пастух побежал за ним. Там, где расширялась полянка, он размахнулся и дернул кнутом, как по скотине. Тугой плетеный конец кнута сильно хлестнул по ноге парня, он споткнулся, упал.
Прокоп настиг его, подмял, перевернул на спину. Секунду пастух молча глядел в лицо парня. Оно дрожало от усилий малого подняться, пот пробивался сквозь реденькие брови и над губами.
Прокоп ловко перехватил кнутом руки парня и толстым, коротким березовым кнутовищем ударил его в лицо, между зажмуренных глаз.
Тогда парень закричал.
Прокоп бил его, как никогда не бил скотину, норовя попасть в переносицу, размеренно, точно загонял кнутовищем гвоздь. Коленями он придавил грудь и руки парня, левой рукой придерживал его голову, чтобы он не вертел ею.
Глаза пастуха налились кровью, дышал он часто. Вряд ли он помнил себя в это время.
Он поднялся, когда парень перестал кричать. Поправляя порты, заметил, что из кармана вывалился табак. Он стал усердно искать его по полянке. Дойдя до притухшего костра, он услышал дикий крик и обернулся.
Приподнявшись на локте и размазывая ладонью кровь по лицу, парень, не двигаясь с места, вопил:
— Уби-ва-а-ют!
Прокоп неслышно засмеялся, поднял табак и пошел к коровам…
Ночью, укутавшись в полушубок, он хоронился в малиннике, поджидая Проску. Она вернулась с засидок одна, шмыгнула в свою каморку, а Прокоп все не шел спать. Он был уверен, что придет Ларион, вылезал из своей засады на речку, к броду, ждал.
За полночь он расслышал всплески воды: кто-то шел по перекинутому через речку бревну, опираясь на палку. Прокоп побежал к переправе.
— Кто идет, отвечай! — придушенно закричал он на черную тень, качавшуюся в воде.
Тень выскользнула из воды на берег и двинулась к Прокопу вприпрыжку. По походке он сразу признал кузнеца и от стыда ругнулся.
— Испугал ты меня. А я угорел, вышел умыться…
— Ты что кручинского-то избил? Теперь тебя они поймают, — сказал кузнец.
— А пускай ловят, — ответил Прокоп.
Он пошел домой, заглянул в каморку. Проска спала одна. Прокоп размотал оборки лаптей, как был — в полушубке — залез на печь и крепко заснул…
Ночь к этому часу стала непроглядно черной, казалось, слышно было, как по небу мчались холодные осенние тучи, и скоро по речке и но листве огородов зашумел дождь.
Ларион снял сапоги в малиннике, запрятал их поглубже в кусты, открыл окно кухни и вскочил в него.
А недолго спустя Прокоп очнулся от страшного удара. Он пощупал кругом себя, ему почудилось, что провалилась печка, гул стоял под потолком, над его головой. Едва он спустил ноги, как рухнул второй удар. Он понял, что это — выстрел, и опрометью кинулся в дверь.
На дворе было тихо, дождь выбивал ровную дробь по крышам. В ушах Прокопа все еще громыхали раскаты гула, какой-то тягучий звон плавал в его голове, он ничего не мог расслышать и вернулся в горницу.
Из Проскиной каморки раздался стон, Прокоп вбежал туда, спросил:
— Ты что?
— В руку ранило, — отозвалась Проска.
— Кто стрелял? Ларивон?
— А тебе не все одно?
В голосе Проски послышалось Прокопу что-то чужое, непривычное, он нащупал в темноте ее голову — она была простоволоса, — захватил в кулак косицу и дернул. Проска смолчала.
Прокоп достал с печи ржавую берданочку, из которой не стрелял лет двадцать, и побежал на огород. За шумом дождя не слышно было, как раздвигался и хрустел под ногами малинник, темнота проглотила все без остатка. Прокоп долго тыкал берданкой наугад в кусты, потом засел под липой, у речки, притаился.
На рассвете он опять пошарил в малиннике, ничего не сыскал, пошел домой. Проски в кухне не было. Он. покликал ее, никто не отозвался, он плюнул: пора было идти на деревню созывать стадо…
Наутро учительница велела Проске принести дров и воды.
Охапка поленьев, как всегда, с грохотом рассыпалась подле печки, но, идя за водой, Проска захватила только одно ведро.
— Натаскаю одним, — сказала она.
Потом неожиданно объявила:
— Мне надо идтить на перевязку.
— На какую перевязку, что такое? — перепугалась учительница.
— А меня из нагана ранили. Я ночью в больницу бегала, так фершал велел мне поутру на перевязку прийтить.
— Где ранили, кто, когда?
— А ночью перестрелка была, из нагана, так меня ранили.
Она стояла сияющая и довольная, слегка помахивая забинтованной в локте толстой рукой. Узнать от нее что-нибудь толком не удалось: она — только твердила с гордостью полюбившееся слово — наган.
4
Ларион стоял на краю полянки, в лесу, под орешником, срывал с дерева листья покрупнее, накладывал их на кулак, бил по кулаку ладонью. Листья лопались со щелканьем, похожим на выстрел.
— А ртом можешь? — спросила Проска.
Она сидела поодаль, закопав нога в желто-красный ворох сухих листьев и обняв колени.
Ларион смотрел куда-то поверх Проскииой головы и скучно, редко мигал.
