действительно не хватает того безрассудного огня, что у нее в избытке.
Прошло минут десять, Рита не появлялась. Я поймал себя на мысли, что уже скучаю по этой ненормальной. Решил – жду еще пять минут и отправляюсь искать. Даже засек по часам. Не истекло и минуты, встал и двинулся к туалету. Еще несколько минут ожидания у двери с буквой «L». Безрезультатно. Моей сумасшедшей как не бывало. Выкурив сигарету, я поднялся на второй этаж, попутно высматривая девушку. И след простыл. На третьем та же картина. Ушла. Дернула молочишка с пивом, затушила о чью-то голову окурок и отправилась восвояси. Я побрел в сторону амфитеатра через танцзал. Шел, продираясь сквозь толпу, высматривал ее и наконец-таки увидел. В темном углу янтарноокую тискал какой-то молодящийся старпер, из тех охотников за сорок, что шакалят по клубам в поисках свежего мяса. Луч лазера, словно готовясь к лоботомии, колыхал пух на его лысине. Экстатично прикрыв глаза, Рита обвила старика ногой. Заголив девичью ляжку, тот нетерпеливо шерудил в ее фосфоресцирующе-белых трусиках. Угольный мрак за их спинами то шевелился, словно клубок змей, то зиял неподвижной, сосущей дырой. Я стоял и чувствовал, как внутри меня растекается едкая горечь, наливая тело неимоверной усталостью. Потом неожиданно из мрака дыры потянуло сыростью и сладковатым запахом тлена.
Я спустился вниз, взял плащ и отправился домой.
Такси шуршало по мокрому асфальту, я смотрел сквозь влажное стекло на спящие дома и размышлял о том, что есть такое родственные души?
Всю следующую неделю я думал о Рите. Даже суматоха рабочих будней не подтерла картинки того субботнего вечера. Безумная девочка с разнузданными повадками и теплыми глазами казалась ирреальным существом, эксцентричным привидением клуба на индустриальном отшибе. Оно шатается по этажам, швыряет окурки в публику, устраивает несанкционированный стриптиз, распаляет престарелых кобелей по углам и дразнит одиноких лопухов, верящих в родственную душу. Бестелесное привидение, капризная дымка. В конце недели Рита напомнила о себе. Форма, в которой она это проделала, подтверждала ее призрачную суть. Это был сон с пятницы на субботу, жутковатый, наполненный тишиной праха и одновременно щемящей и какой-то горькой радостью. Я снова в клубе, словно в замедленной съемке, спускаюсь по лестнице со второго уровня, вижу, как в баре десятки безжизненных тел невесомо плавают над столиками. Пол охвачен бледным пламенем, языки которого подлизывают трупы, висящие в воздухе. Кругом очень тихо, все освещено тусклым желтоватым светом, и в этой унылой желтизне рассеяна едва светящаяся пыль. Тела не горят, ощущение, будто пламя просто гложет их, старательно и методично. Они, словно шары с газом, тихо барражируют над столиками. Рядом плавают бокалы, бутылки, купюры, женские сумочки, зажигалки, всякая мелочевка. Внезапно я отрываю руку от перил: железяка раскалена добела и немилосердно жжет. Я понимаю: причина обжигающей боли – не огонь, а наледь, сковавшая перила. Языки пламени подбираются к моим ногам, и я чувствую их студеный холод. Тело начинает зябнуть, но что-то влечет меня туда – вниз, в этот полыхающий морозильник. Я спускаюсь. Лестница заканчивается, и холодная бледная волна окатывает меня. Я пересекаю вымерший бар и захожу в танцзал. Все затянуто дымной кисеей. Десятки тел, будто парализованные стробоскопическим сполохом, замерли в нелепых позах, на их лицах – счастливые улыбки. Как ледяные статуэтки, окоченевшие фигуры кружат на месте. Из динамиков внезапно доносится низкий жеваный голос, похожий на убогое, тягучее мычание глухонемого, пытающегося затянуть горькую песню. Я ловлю себя на мысли, что это какая-то очень знакомая песня, запущенная на неимоверно низкой скорости. Прислушиваюсь, но не могу вспомнить. Понимаю, что должен припомнить, но мелодия ускользает. Мычание сводит с ума. Я замечаю движение в диджейской рубке. Приближаюсь и вижу сквозь стекло Риту. В руке у нее молоко, а на бескровных губах блуждает печальная улыбка. В спутанных волосах копошатся крохотные черви. Рита макает указательный палец в стакан и касается стекла, разделяющего рубку с залом. Млечный подтек в точке соприкосновения, презрев закон гравитации, устремляется по стеклу вверх. Девушка приоткрывает рот, и я читаю по ее губам:
«Все дело в этом сполохе за твоей спиной. Больше ничего не ищи. Просто откройся и жди своих секунд. Они дадут о себе знать теплым укусом. Тогда включай стробоскоп и вмораживайся в свою бесконечность».
Сон оборвался. Я открыл глаза и тут же зажмурился: из окна совсем по-летнему било осеннее солнце. Похоже, суббота обещала порадовать отменной погодой. Вот только в голове клубилась тягучая серая хмарь. К тому же ломило виски, и во рту держался непонятно откуда взявшийся привкус кислого молока.
«Включай стробоскоп…» – вспомнил я. Хм, самое время… Хотя в это солнышко я бы с радостью вморозился. Захотелось увидеть Риту. Может, сегодня она опять будет в клубе?
Кресты, ржавые звезды, уродливые венки, кособокие оградки, фотоовалы с тусклыми ликами умерших… Видимая часть города мертвых. Убогий декор православно-совкового ритуального минимализма. Интересно, что происходит там, на глубине, в спальных районах этого мертвополиса? Что-то да происходит. Не может не происходить, уверен. Есть свои улицы и скверы, присутственные места и злачные заведения, лепрозорий, свой морг и кладбище, наконец. Многоуровневая смерть. Я медленно ступал по сырой листве, и боль в висках постепенно стихала. Все становилось на свои места. Только здесь запах цветов так опасно бодрящий. Только здесь, рядом с разделительной линией жизни и смерти, так остро чувствуешь бегущую по твоим жилам теплую кровь, ощущаешь нутром этот тонкий зазор глубиной с бездонную пропасть между светом и бесконечной ночью. Постоишь на его краю, и уцененная жизнь вновь поднимается в цене. Пока ты жив, парень, ты победитель. Остальное не имеет значения. Я прошел по аллее Маринеско. Посидел у могилы подводника, рядом с той самой истлевшей рукой, которая полвека назад пустила на дно пятнадцать тысяч птенцов Геринга с их чудо-корытом. Затем по узкой тропке вышел к памятнику Цоя. Две совсем юные фанатки в «коже» прибирали могилу кумира. Под чеканным барельефом Вити лежали белые гвоздики. Гордый профиль, стремительный подбородок. В каждой черте избранность, стойкость духа. Один из немногих, кто, находясь по ту сторону, остается победителем. Эх, Витя, Витя…
Небо медленно, но верно затягивало тучами. Солнце, будто напоследок поиграв в лето, превращалось в привычный, осенний диск – мертвенно-бледный, холодного свечения. Подул ветер. На голых ветвях тополей воронье затеяло перекличку. Я поднял ворот плаща, закурил и двинулся по тропинке на выход.
Богословское – старое кладбище, перенаселенное до упора, и свежих могил здесь почти не встречается. Может, поэтому взгляд сам зацепился за рыжий холмик земли чуть правее южной аллеи. Я посмотрел мимоходом, уже было отвернулся и снова посмотрел. Цветы, венки, застекленный портрет в изголовье, унизанный хризантемами. Остановился, пошел ближе. Сквозь отсветы стекла показалась смешная челка, знакомый изгиб губ… теплые глаза… Ноги замерли, сигарета скользнула меж пальцев, горло сдавило… Нет, это, конечно, не она – невозможно: дата смерти – 17-го, мы виделись – 20-го… И потом, имя… Совсем другое имя… Но лицо… Нет, не может быть она… не может…
Рита-не-Рита смотрела на меня и призрачно улыбалась. За спиной фыркнула крыльями невидимая птица. Я испуганно оглянулся.
В тот вечер она так и не появилась в клубе. Не оказалось Риты и неделю спустя. В надежде отыскать девушку я приходил каждые выходные. Безрезультатно. В течение месяца я обколесил чуть ли не все ночники в городе: центральные и захолустные, солидные и напоминающие подпольные притоны, и это было уже похоже на лихорадку, амок. Признаться, я грешным делом начал вспоминать о той могилке на Богословском. Но сразу гнал от себя подальше эти нелепые мысли: вот же, виделся с этой сумасшедшей не больше часу и готов приписать ей всевозможную несусветицу, даже смерть задним числом. «Галиматья, – твердил рассудок, – на фото была не она, не заплетай себе мозги, парень».
А потом, в один из дней, вымотанный бессоницей, отчаянием и черными солнцами ее глаз, преследовавшими как наваждение, я завалился в какой-то темный чилаут на Съезжинской… Это был даже не сон – видение взбудораженного мозга с потайным двадцать пятым кадром. Рита сидела на траве рядом с той самой могилой, совершенно нагая, невероятно умиротворенная. Ни портрета, ни цветов, виденных мною ранее, только скромный холмик земли, испещренный кавернами дождевых капель. Ее ноги обвивали лиловые змеи, на плечах трепыхалась стайка бабочек-огневок. Она посмотрела на меня влажными своими глазами, тихо улыбнулась: «Ты прав, это не моя могила. Но все равно меня не ищи. Здесь меня уже нет. Я ждала и дождалась своих секунд. И у тебя получится. Все дело в этом сполохе. Просто надо знать, когда включать стробоскоп. Помнишь про теплые укусы? Это и есть твои секунды, не упусти. Как только почувствуешь их, стопори время, отменяй его, стробоскопируй! Вмораживайся в свою бесконечность, изо
