гостиной, меблированной под XVIII век. Меня поразило, что я никогда не видел этой комнаты раньше, и я заинтересовался, что из себя представляет первый этаж. Спустившись вниз, я увидел мрачноватые апартаменты с обшитыми деревом стенами и внушительной мебелью XVI века, а может, даже более старинной. Мое удивление и любопытство усилились. Я захотел изучить весь дом и спустился в подвал. Там была дверь, за которой оказались каменные ступени, ведущие в большую комнату, походящую на склеп. Ее пол был покрыт здоровенными каменными плитами, а стены казались очень древними. Изучив кладку, я обнаружил, что раствор перемешан с кирпичной крошкой. Это явно были древнеримские стены. Мое возбуждение усилилось. В углу помещения одна из плит оказалась с металлическим кольцом. Приподняв ее, я увидел узкую череду ступеней, ведущих в какую-то пещеру, напоминавшую доисторическое захоронение. На полу виднелись два черепа, остатки костей, обломки битой посуды. На этом я проснулся.
Если бы Фрейд, анализируя этот сон, стал бы по моей методе изучать вызванные им ассоциации, а также подтекст сновидения, то чего бы только он не услышал — но, увы, он наверняка отклонил бы мой рассказ как попытку уйти от сути.
На самом деле этот сон был кратким изложением моей жизни, а точнее — этапов развития моих взглядов. Я рос в доме, построенном двести лет назад, нашей мебели было тоже около двух сотен лет, а наибольшим до сих пор потрясением души и разума было для меня столкновение с философией Канта и Шопенгауэра. Сенсацией того времени стала публикация работ Чарльза Дарвина.
Незадолго до этого я жил средневековыми представлениями своих родителей, для которых весь мир с его обитателями находился под покровительством Господнего всемогущества и провидения. Эти представления можно было сдавать в утиль.
После знакомства с восточными религиями и греческой философией мои христианские убеждения стали скорее относительными. Вот почему в моем сне первый этаж был тихим, сумрачным и запустелым.
Мой тогдашний интерес к истории начался с палеонтологии и сравнительной анатомии, захвативших меня с самого начала работы ассистентом в Анатомическом институте. Меня потрясли останки ископаемого человека, особенно вызвавшего столько дискуссий Neanderthalensis, и черепные кости Pithecanthropus, обнаруженные Дюбуа.
Таковы были мои ассоциации, вызванные сном, но я не осмелился сказать об этом Фрейду, ибо он не любил упоминаний о скелетах, черепах, трупах. Он почему-то упорно считал, что я предчувствую его раннюю кончину, выводя это заключение из моего активного интереса к мумиям, выставленным в Блейкеллере под Бременом, куда мы с ним заехали в 1909 году по пути в Америку.
Так что я не хотел открывать перед ним свои мысли — и особенно после того поразившего меня случая, когда я осознал, сколь глубоки различия между воззрениями и научным багажом Фрейда и моими собственными. Я боялся, что, открывшись, я потеряю в нем друга, ибо услышанное покажется ему крайне странным. Будучи не очень уверенным в своих собственных психологических мотивах, я почти автоматически солгал, выдумав 'свободные ассоциации' только для того, чтобы не заниматься непосильным делом растолковывания моего сокровенного и ни с чем не соизмеримого внутреннего мира.
Я должен принести свои извинения за столь долгое описание истории, в которую 'влип', рассказав Фрейду о приснившемся. Однако на этом примере хорошо видны трудности, возникающие при профессиональном анализе сновидений. Здесь очень многое зависит от индивидуальных различий между исследователем и пациентом. Смекнув, что Фрейд ищет в моем сне ненормальное, недопустимое желание, я подкинул ему предположение, что увиденные мною во сне черепа могли означать желание смерти кого-то из моих родных. Он согласился с этим, но я был недоволен таким, высосанным из пальца, решением.
Пока я искал подходящие ответы на вопросы Фрейда, ко мне вдруг пришло интуитивное понимание роли субъективного в психологическом процессе понимания. Озарение было столь сильным, что я решил поскорее закончить с возникшей путаницей, выбрав ложь как самый простой способ. Это не было элегантно или морально оправданно, но в противном случае мне бы предстояло неизбежное выяснение отношений с Фрейдом, чего мне не хотелось по многим причинам. Догадка, пришедшая ко мне, состояла в том, что мой сон означал меня самого, мою жизнь и мой мир, противопоставленных теоретическому построению, воздвигнутому чужим умом для каких-то его целей и задач. Это был мой сон, а не Фрейда, и мне внезапно открылось его значение.
Этот конфликт демонстрирует, что главное в анализе сновидений совсем не методика, которую можно выучить и применять по определенным правилам. Анализ сновидений — это прежде всего диалектический диспут двух личностей. Если подойти к нему механически, то индивидуальность пациента и его психологическое своеобразие не будут востребованы и терапевтическая задача сведется к простому вопросу: чья индивидуальность — исследователя или пациента — одержит верх?
Именно потому я и отказался от использования гипнотерапии, чтобы не навязывать свою волю испытуемым. Я хотел, чтобы процесс выздоровления вызревал благодаря личным импульсам пациентов, а не из-за моих внушений, дающих лишь кратковременный результат. Я действовал так, чтобы оберечь и сохранить достоинство и свободу моих пациентов, чтобы их жизнь направлялась их же желаниями. В диспуте с Фрейдом меня впервые осенило, что прежде чем разрабатывать общие теории о человеке и его психике, необходимо как можно ближе познакомиться с тем конкретным человеком, с которым собираешься работать.
Индивидуальное — вот единственная реальность. Чем дальше мы уходим от личности к абстрактным представлениям о Homo sapiens, тем вероятнее мы совершаем ошибку. В нынешнее время социальных потрясений и необычных перемен желательно обладать большими знаниями об индивидууме, чем мы располагаем, ибо от качеств его ума и души столь многое зависит. Однако, если комплексно подходить к этому вопросу, то так же хорошо, как мы знаем наше настоящее, надо разобраться и с нашим прошлым. А для этого существенное значение имеет знание мифов и символов.
Проблема типов
В любой отрасли знания считается нормальной проверка гипотезы на безличном объекте. Это невозможно в психологии, где мы имеем дело с обязательными беседами между исследователем и пациентом, то есть двумя индивидуумами с присущей им субъективностью, от которой нельзя уйти, как нельзя обезличить личность. Собеседники, конечно, могут попытаться условиться о бесстрастном и объективном подходе, но как только начинается обсуждение, личность каждого 'подключается' к нему. Продолжение диалога имеет смысл только при взаимном понимании собеседников.
Как же исследователь может объективно оценить конечный результат собеседования? Он должен сравнить свои выводы с общепринятыми, стандартными представлениями. Далее он должен оценить, в здравом ли уме его пациент, насколько его разум уравновешен. Ведь задача не в том, чтобы коллективно нивелировать индивидуума, полностью подогнав его под общественную 'норму'. Это было бы совершенно противоестественно. В здоровом и нормальном обществе между людьми обычны разногласия, ибо общее согласие относительно редко встречается вне сферы наших инстинктивных проявлений.
Несогласие выступает своего рода движущей силой мыслительных процессов в обществе, но не их целью — поскольку одинаково значимо и согласие. Поскольку психология опирается главным образом на баланс противоположностей, то и исследователи-психологи, прежде чем вынести окончательное суждение, должны учитывать возможность того, что истина имеет прямо противоположное значение. Причина такого специфического подхода кроется в тайне психики, которую мы не можем окончательно раскрыть, минуя психологию.
Несмотря на то, что любой сон требует индивидуального подхода, какие-то обобщения необходимы — для классификации и прояснения материалов, получаемых психологами от изучения многочисленных пациентов. Очевидно, что сформулировать теоретические основы психологии или обучать им было бы невозможно, просто описывая множество отдельных случаев и не пытаясь выделить в них сходства и отличия. Любой общий признак можно взять за основу систематизации. Достаточно просто, например,
