— Ну молись, русский!
Затем над ухом что-то щёлкнуло так громко, что передалось в кость, и всё тот же голос сказал:
— Чёрт, осечка! Повезло тебе, русский!
Чеченцы снова зареготали, уперевшись в бока, довольные, как дети, и снова щёлкнуло, и снова зареготали:
— Вставь обойму-то!
— Сейчас, их бог троицу любит!
И вдруг всех их перекрыл зычный голос майора:
— Стой! Хватит! Ведите назад!
Перед тем, как поднять, на него помочились, и в его положении это стало спасением, потому что теперь его не били, а лишь стращали, брезгливо сторонясь и зубоскаля.
— Посадите в угол у окна! — велел майор, не отрываясь от трубы.
Феликс понял, что майор перед кем-то набивает себе цену — уж очень красноречивыми были его жесты и гордый вид. Затем он перешёл к делу и красочно описал картину захвата бутлегера. Затем вскочил и вытянулся в струнку.
— Есть! — произнёс он по-русски и крикнул: — Алихан!
— Да, начальник.
— Быстро привести пленного в нормальный вид!
— Зачем?!
— Я сказал!
— Рахман, почему такая честь? — удивился Алихан, свирепо, как показалось Феликсу, вращая глазами.
— Я сказал! — стукнул по столу Рахман.
— Не понял?
— Им заинтересовалось большое начальство. Он оказался птицей высокого полёта.
Казалось, майор, с одной стороны, сожалеет, что пистолет у Алихана дал осечку, а с другой — радуется, что не убил Феликса, потому что собственная голова дороже. Едва не обмишурился майор и теперь благодарил Аллаха за это, ибо за журналиста вступились такие большие люди, при разговоре с которыми майор невольно вспоминал все свои грешки.
— О! — гневно воскликнул Алихан и бросил Феликсу куртку. — Держи, собака! Потом заберу!
— Туфли отдай! — разлепил губы Феликс.
— Какие туфли, собака?!
— Отдай! — велел майор. — Себе дороже будет.
В Феликса полетели туфли:
— Обувайся, урод!
— Алихан!
— Ну?!
— Руки ему развяжи.
— Что?..
— Руки, говорю, развяжи!
— Э-э-э… — произнёс с досады Алихан, перекусывая кусачками проволоку на руках Феликса. — Совсем ничего не понимаю!
— А тебе и понимать не надо. Убери людей в казарму и выставь часового! — велел майор. — Повезло тебе, — оборотился он к Феликсу, который массировал запястья, размазывая кровь, — правда, не знаю, в чём.
— Это почему? — спросил Феликс.
Голова у него кружилась, и он не мог засунуть ступни в туфли.
— Потому что, — равнодушно сказал толстяк. — Сам увидишь.
В окно Феликс действительно увидел, как из бронированной машины, которая затормозила у КПП, выскочили люди в чёрном — шариатская стража, и через минуту его уже волокли в машину, вымещая на нём злобу. Но Феликсу уже было всё равно, убьют, решил он, ну и пусть.
— Это что такое?! — закричал Александр Гольдфарбах, когда Феликса толкнули на стул в комнате с голыми стенами.
Александр Гольдфарбах тыкал Феликсу в нос тем, что осталось от флешки. Нора Джонсон со своей гневливой морщинкой между бровями согласно кивала головой.
Феликс криво усмехнулся: мешали выбитые зубы и рассеченная губа. Первое, что он сделал, когда его на минуту оставили одного в камере, сорвал флешку с ноги и раскусил её зубами. Зубы были не в счёт. Зубы были не нужны, тем более что его действия не остались не замеченными: ворвалась охрана и заставила выплюнуть изо рта всё, что там было, включая зубы. Надо было проглотить, подумал он с облегчением, ибо прежде чем потерял сознание, увидел, что от флешки остались одни осколки.
Теперь это в качестве вещественного доказательства лежало на столе.
— Провёл ты меня, брат, надо признаться, хитро, — поднялся из-за стола Александр Гольдфарбах.
— You have deceived us,[87] — сказала Нора Джонсон.
Она была настроена решительно, но плохо представляла, что можно сделать с Феликсом. Должно быть, это не входило в её обязанности — убивать. Она была тактиком, выполняющим чужую волю, и на поле боя, именуемом психологией, разбиралась лучше всего. Но русского она так и не поняла, словно он был из другого теста.
— В чём? — спросил Феликс, вытирая кровь с губ, которая у него никак не хотела останавливаться.
Его мучила жажда, а ещё сильно болела голова, так сильно, что моментами он не понимал, что с ним происходит. И вообще ему казалось, что события, текущие мимо него, нереальны, что всё это сон, что можно проснуться с Гринёвой в одной постели и быть вечно счастливым.
— Рассказала нам всё твоя подружка.
— Yes, said![88] — подтвердила Нора Джонсон и уставилась на Феликса.
Несомненно, Александр Гольдфарбах должен был подыгрывать, но почему-то опаздывал с реакцией.
— Какая? — спросил Феликс невпопад.
У Норы Джонсон сделалось напряженное лицо, она растерялась.
— Какая? — переспросил Александр Гольдфарбах и вздохнул. — Неважно, какая. Рассказала, и всё!
А-а-а-а… подумал Феликс, и ты боишься. Он вдруг понял, что они здесь хозяева и хотят получить своё так, чтобы больше никто ничего не услышал. А то, что чеченцы всё слушают, не вызывало у Феликса никаких сомнений.
— Нет у меня здесь подружек, — сказал Феликс и сплюнул на бетонный пол, потому что во рту накопилась кровь и ещё потому, что ему было не до этикета.
Нора Джонсон брезгливо отступила в угол:
— We were given a talk to you for five minutes. So you have only one chance.[89]
Феликс хотел сказать, что шансов у него вообще нет, но передумал. К чему дразнить гусей.
— Чем это от тебя так воняет? — брезгливо потянул носом Александр Гольдфарбах.
— А ты как думаешь? — отозвался Феликс.
Нора Джонсон, которая давно всё поняла, вообще не вылезала из своего угла и глядела на Феликса, как хирург смотрит на больного, у кого обнаружил множественные метастазы. Должно быть, она дока по части допросов, подумал Феликс, но стесняется.
— Что, плохи дела? — подошёл, забывшись, Александр Гольдфарбах, тут же поднёс к носу платок и
