смертью. Неужто нам цветок придется растоптать, взращенный нами же, коль он не в срок и слишком пышно распустился? Мы у себя, дома. Плотно утрамбована почва над нашими головами, замкнута горами долина, но уже светает.
Мы встаем{18}. Из лесу вышел олень, из-за туч появляется солнце, и высоко в небесах сокол стремит свой полет. А в долине, среди лугов, привольно расположилась деревня, и под ней лежим мы. Тихо здесь, мы у себя дома. Под землей — ковер из наших костей, туда просачивается вода. И ни один боец не прекращает борьбы. И даже если ты больше не в силах держать автомат, политика, революционная борьба никогда тебя не отпустят. Хотя бы потому, что борьба против тебя прекратится лишь в том случае, если ты нас предашь, и это особенно актуально именно здесь, где тебе приходится по 24 часа в сутки бороться за свое сознание. Дома ли мы? Приветишь ли нас, небо отчизны, так, как прежде бывало? Чтоб падали с веток плоды на подставленную ладонь? Время и вяжет одно с другим, и разделяет. В земле одиноки мы. Перевернулось отношение живых и к свету, и к подземным обителям смерти. Наши мертвые тела разбросаны по поверхности и напоминают о том лишь, что прежнему величию суждено истлеть. И многие юноши вынуждены спускаться к нам в глубины, ибо история отторгла от себя их кости, и они тихо упокоились, не исчерпав отпущенного им срока. И такие будут множиться. Мы — кучный народ. Если человека могут ликвидировать, как собаку, ему не остается ничего иного, кроме как любым способом пытаться восстановить свое человеческое достоинство. Выйди, друг, на открытый простор — сойди в землю! И оставайся с нами! Пусть даже прежде тебя пристегнут к твоей койке и будут кормить через шланг! Вниз! Тесным сводом небо сомкнулось над нами. Сумрачно ныне: дремлют все переулки, и почти готов я поверить, что свинцовый век наступил.
Три рода привязанности{19} — через народ к судьбе государства в его духовной миссии — искони присущи немецкому человеку. Три вытекающие отсюда обязанности — трудовая повинность, воинская повинность и повинность научного познания — одинаково необходимы и равноценны. Ибо желаем мы не излишеств, а того, что нужно для жизни: только такое всегда окажется к месту, всегда будет радовать нас. Но прилетают и ласточки, прежде чем лето начнется, с благословеньем в наши края. Мы, однако, лежим тихо, у себя дома. Смотри, зеленеют когда-то выращенные тобою деревья, своими ветвями они обнимают дом. Они поднялись из земли, а мы навеки останемся в ней. Свои и чужие одновременно. Увереннее уже стоят деревья. Мы — дома; неудержимо тянется к небу предчувствий полный народ, пока об отцах небесных не вспомнят юноши снова, не захотят из земли воспрянуть, но — опоздают прийти. И это разрушительное молчание — тело-то, конечно, вопит, когда в глотку засовывают шланг — это молчание уничтожит палача! Мы тут сталкиваемся, говорю я, с очень древним законом, согласно которому ни одна часть живого мира не может оставаться равнодушной, когда человек одновременно требует для себя неограниченной человечности и сам упрочивает ее. Будьте же и вы здесь у себя дома, как мы! Звезда блуждающая дня, ты появилась; и ты, земля, в которой мы лежим, для нас ты стала мирной колыбелью, и ты, дом предков, задышали снова! Напейтесь же, ручьев моих отрада! Еще мгновенье, и раздастся топот, и ты, звезда блуждающая дня, на место явишься — владыкой в шпорах, чье место всюду, где явился он. Добро пожаловать домой, в облака человеческой дичи!
Мы у себя дома{20}; мы, языки народа, скованные в земле. Мы охотно посещаем живых, там соединяется многое. И многих мы бы хотели позвать к себе, но мы остаемся одни. Наш отец, который всех непроснувшихся держит на золотых помочах, как детей… И головой окунает в священную трезвость вод… Нам только не мешайте спать! Мы живем главным образом во внутреннем пространстве души и мысли. В этом отшельническом одиночестве духа мы занимаемся тем, что, прежде чем начать действовать, тщательно разрабатываем принципы, которым намерены следовать. Поэтому и получается, что от святилищ, от оружия слова, которое на прощанье вы нам, неискушенным, оставили, мы так медленно переходим к поступкам. Куда нам девать раненых, чтобы их спасти? В отделения интенсивной терапии — то есть мы должны обречь их на тот же говенный круговорот, фазы которого наверняка будут укорачиваться: на инъекции, техническое обслуживание. Потом снова: через шланг через шланг через шланг — и в изоляцию, растянувшуюся на годы, в неизбежность предательства? Предательство? Победа или смерть — когда-то это было единственной нормой. Другая, победа
Они одряхлели в странствиях{21}, их обесцветил север, у них и власы поредели, в пламени юга сгорев. Мы же оставались дома. Издалека вернулись те, душой истомленные, чтоб после долгой разлуки отчизну свою узреть. Краски опять расцвели на щеках их мертвенно-бледных, и в потускневших глазах вновь загорелся огонь. Мол, среди нас они — у себя дома. Но если сердце вам, воды родины, так жалобно вторит — разве не этого же хочет оно? Блаженные, простерлась в ожидании страна сегодня, тенью омраченная! Живите с нами, среди нас, склонив главу. Посланцы прошлого, столь дорогие нам! Сюда! Прекрасный лик ваш созерцать, как прежде, сегодня я страшусь: погибель в этом, и не дозволено будить умерших. Рассаживайтесь! В небе голубом уж не витает голубой ваш сонм. Суровым веком рождены, для нас в пример, останьтесь с нами. Мы не можем помешать им убить некоторых из вас. Но мы можем им помешать убить всех. Если умрет еще хотя бы один пленный, потому что они пока не поняли, к чему все клонится, никакие переговоры уже не будут возможны. Так обстоит с нами. Однажды между днем и ночью должна явиться истина. Бесстрашно проходят сыны Альп над пропастью по легким мостам. Поэтому, поскольку кругом, вокруг ясности, громоздятся вершины времени и любимые живут поблизости, изнуренные, на разрозненных скалах, дай нам воды невинной, дай нам крылья, чтобы могли мы с неложными помыслами перенестись на ту сторону и потом назад воротиться. Наука как воля к осуществлению исторической миссии немецкого народа как народа, осознающего себя в своем государстве, — наука и немецкая судьба должны прежде всего стать сущностной волей к власти. И они станут ею тогда и только тогда, когда мы когда мы когда мы в годину крайнего бедствия докажем, что достойны немецкой судьбы. Мы сами собой спешим к завершению. Мы у себя дома, вброшенные в прах нашего песнопения. Мертвых мы пробуждаем — тех, что еще причастны грубой стихии. Но много и робких очей — они пока не решаются взглянуть на наш свет. Так обстоит с нами! Служили мы матери-земле, служили солнечному свету, но мы остаемся при нас самих, мы в мире с собой. Займите же места здесь! Правда, для этого естественная свобода индивида должна быть во многих отношениях ограничена ограничена ограничена, и даже если нет никакого иного соображения или намерения, кроме вышеуказанного, то все равно следует ограничивать свободу людей как можно жестче и подчинять все их порывы единообразным правилам, а их самих держать под неусыпным контролем. На чем же основывается такая наша уверенность? Мы у себя дома, дома — здесь сладкий лип аромат, и буки, в полдень: когда на поле хлеба шуршат, колосьев прямые стебли, тогда и мы присутствуем здесь!
Воля ведь не собственность{22}, а мотор. Крепнет она постепенно — благодаря тому, что мы боремся. Ты должен отвоевывать это у мотора каждый день. Это невероятно трудно, это гораздо труднее — особенно выдержать первые дни, — чем любая террористическая акция, какую только можно себе представить: именно потому, что у них есть всё, а у тебя — ничего. И так идет… на темя Отца. Мы! Слабеют небожители, чтоб чистое себя познало. Мы — у себя. Мы! Последнее же,
