Вот и просека. Она как раз на полпути. Ещё пятьсот шагов, и он выйдет на берег Калинки. А там – проскочишь мостик и – дома! Мама, наверное, самовар поставила на стол. Стоит он, блестя медным пузом, и в потолок пары пускает…
Впереди треснул сучок. Митька остановился. Тревожно забухало сердце, коленки сами собой стали тихонько подрагивать. Он ухватился за шершавый берёзовый ствол, прильнул к нему щекой.
Меж деревьев колыхалась, приближаясь, чья-то огромная фигура. «У-уух-ха-ха!» – протяжно и зло расхохотался кто-то.
– Леший! – прошептал Митька и, царапая ладони о жёсткую кору, медленно сполз на землю.
– Сгинь, нечистая сила, сгинь! Тьфу! Тьфу! – забормотал он, часто-часто тыча себя тремя пальцами в вспотевший лоб, плечи, живот, куда попало.
Фигура неумолимо надвигалась на Митьку. Не доходя нескольких шагов, остановилась. Чиркнула спичка, и Митька в красноватом отблеске увидел рыжие усы и густые брови Стёпкиного отца, председателя сельсовета.
– Дядя Гриша! – сказал Митька.
– Ты чего это к берёзе, словно гриб-подберёзовик, прилепился? – удивлённо спросил дядя Гриша.
Митька сначала увидел большущие, выше колен, охотничьи сапоги, фуфайку, перепоясанную патронташем, широченные плечи, из-за которых торчал ружейный ствол, и, наконец, усатое лицо, тускло освещённое цигаркой.
Харитонов, настоящий великан, почти двухметрового роста, нагнулся и легко одной рукой поставил Митьку на ноги.
– Испугался? – усмехнулся он. – Небось думал, медведь-воевода бредёт по лесу?
Митьке хотелось сказать правду, но, как только увидел рыжие усы председателя сельсовета, страх будто рукой сняло.
– Медведи не бродят, – сказал Митька. – Медведи спят.
– Думал, – волк? – допытывался дядя Гриша.
– Корова, думал, это.
Харитонов рассмеялся. А Митьке снова стало не по себе: вспомнил, что до дому ещё далеко.
– Орёт кто-то дурным голосом. И кто это?
– Филин ухает… Птица такая, – сказал Харитонов.
Председатель сверху смотрел на худенького большеголового мальчишку с взъерошенными тёмными волосами. Харитонову вдруг захотелось получше разглядеть Митьку. Он вытащил коробок, чиркнул спичкой. В больших Митькиных глазах заплясал отблеск. Длинные ресницы дрогнули. На щеке широкая белая полоса. Это берёза оставила свой след. Нос малость курносый, лоб крутой, упрямый. Если бы не глаза, – вылитый отец. У отца-то глаза были светлые, как родниковая вода, а у сына карие, материнские… Эх, Костя, Костя, друг! И как это тебя угораздило?
Огонь подобрался к пальцам Харитонова.
– Обожжёт, – сказал Митька и дунул на спичку. Помолчав, он спросил:
– Чего это вы на меня так смотрите?
– Хочешь, застрелим филина, чтобы не орал, нахал, по ночам? – сказал Харитонов, снимая ружьё.
Митька задрал голову и посмотрел на небо: ничего не видно. Глухо шевелятся, поскрипывают вверху невидимые ветви.
– Где его тут найдешь, – сказал он. – Такая темень.
Харитонов возражать не стал. Закинул ружьё за спину, прислонился плечом к берёзовому стволу.
– Как живёте-то? – спросил он.
Митька пощупал охотничью сумку: тяжёлая.
– Тетёрка?
– Рябчики… Чего мать не заходит?
– Дядя Гриша, я тетёрку на сосне видел, – соврал Митька. – Здоро-о-вая, как петух!
– Сам ты петух, – улыбнулся Харитонов. – Ты, парень, отвечай: тяжело мамке?
– Не, – сказал Митька. – Справляется. Она сильная.
– Плачет?
– Плачет, – вздохнул Митька. – Ночью.
– Нехорошо, – сказал дядя Гриша. – А в школе как?
Митька задрал голову, посмотрел на небо: чёрное и лохматое, как овчина. Ногам стало прохладно. Это с речки пошёл туман. Пока Митька доберётся до дому, туман до половины укутает придорожные кусты. Трава и папоротник станут холодными, мокрыми. Заденешь – на ноги брызнет вечерняя роса.
– Я пошёл, – сказал Митька, не двигаясь с места.
– Двойку огрёб?
Митька нахмурился: чего пристал? Ну огрёб – и что? Стёпка тоже нет-нет да двойку схватит. Пусть Стёпку ругает, а не его, Митьку. Митьку и так есть кому ругать.
– Дневник показать? – с вызовом спросил он.
– Не ершись, – сказал Харитонов, – Мне, брат, положено знать… Такая уж должность моя.
– Не скажу, – упрямо мотнул головой Митька.
– У Стёпки спрошу…
«Как же, так Стёпка и скажет!» – усмехнулся про себя Митька.
– Видишь, какое дело, Дмитрий, – сказал дядя Гриша, – собственно говоря, не так важно, получил ты двойку или нет. Тебе ведь исправлять, а не мне. Я просто хотел проверить, настоящий ты мужчина или нет… Думал, сразу ответишь, а ты стал вилять. Не годится, брат.
Харитонов говорил серьёзно, и Митьке стало стыдно. Действительно, чего он испугался?
– Было дело, – сознался он. – Две штуки огрёб… Одну по дисциплине.
– Подрался?
– Было дело, – сказал Митька.
Кто же кому надавал?
Митька пощупал скулу и сказал:
– Он мне, а я ему… Я больше.
– Молодец, – сказал Харитонов.
До самого мостика, сколоченного из берёзовых жердей, проводил Харитонов Митьку. А в дом, что на фоне зубчатой кромки леса светился двумя окнами, не пошёл.
– Как-нибудь в другой раз, – сказал он. – А филина мы с тобой подстрелим…
Митькин отец, старший лесничий, погиб трагически. Партизанил, на фронте воевал (одних орденов – три штуки), и все ему было нипочём. Без единой царапины вернулся домой. А этой весной застигла его однажды гроза в лесу. Укрылся от ливня под сосной. Тут и ударила молния… Два дня и две ночи бродил дядя Гриша Харитонов по дремучему сосновому бору, разыскивая друга. Они с малолетства дружили. Вместе партизанили, а когда немцев из села прогнали, вместе на фронт ушли… На третий день Харитонов, заросший медной щетиной, принёс в избу тело отца. Смахнув на пол порожние загремевшие вёдра, положил своего друга на скамью, ногами к дверям…
После похорон мать как надела на себя всё чёрное, так больше и не снимала. Высокая, статная, она сразу как-то поникла, сгорбилась. Чёрные глаза ввалились и смотрели на белый свет с безысходной тоской. Мать разучилась смеяться. Когда приходит горе, люди по-разному ведут себя: одни тянутся к народу, другие, наоборот, замыкаются в себе. Мать первый месяц даже в село не ходила. Сидела на кровати, смотрела на стену, а в глазах нет слёз. Плакала мать по ночам. Сначала часто приходили люди, но мать почти не разговаривала с ними, и знакомые перестали приходить.
Одна тётка Лиза не унималась, каждый день наведывалась. Она тоже надела на себя чёрное. Тётка
