Когда Имант не сидел за рулем, он невольно возвращался мыслями к СОД. «Спороодежда» стала его навязчивой идеей. Биолог знал, что, замерзая, люди порой теряют рассудок, но он думал о СОД, потому что эти мысли согревали его. «Почему, собственно, комиссия назвала эту одежду спасательной? – рассуждал он. – Если нас найдут, не понадобится и тюбик со «споромазью», ведь мы окажемся в теплом помещении. А если, как теперь, никто не знает, где мы находимся, – какая польза от того, что где-то на свете есть «спасательная одежда»? Мое название вернее: «спороодежда» и «споромазь»… Мазь связывает споры, ее удобно хранить, удобно наносить на кожу. И потом…»
– Я не сплю, – ответил Имант на толчок в бок и открыл глаза. Впереди – пятно освещенное фарами. Слева и справа мгла. «О чем я думал? – вспоминал Имант. – Ах, да, споромазь! В одной ее капле – около ста тысяч спор. И каждая может дать начало процессу образования спороодежды. Не слишком ли расточительно? А впрочем, не все ли равно? Ведь даже, если отделить эти споры одну от другой и развеять по ветру, вероятность того, что их занесет туда, где они нужны, практически ничтожна… Это, конечно, так, если учитывать содержимое одного тюбика. Но если рассеять в воздухе такое количество спор, чтобы в километровом слое на каждый кубический сантиметр приходилось в среднем хотя бы по одной споре, то даже с учетом споропотерь, мы были бы уже спасены».
Вскоре несложный расчет показал Иманту, что на Рубине для этой цели понадобилось бы около сорока миллиардов тонн спор. В другое время и в другой обстановке Имант сам первый назвал бы такую идею пустым прожектерством, однако сейчас даже эта грандиозная цифра не сдержала его рассуждений. Он подсчитал, что если уже существующий регенерационный стол площадью в два квадратных метра обеспечивает производительность в один килограмм споромассы в час, то для выращивания четырехсот миллиардов тонн спор за такое же время понадобится регенерационная площадь вдвое большая поверхности планеты. Но и этот результат не смутил биолога. Он задался недельным сроком, приняв, что фабрика споромассы имеет сто этажей. Теперь предприятие должно было занимать на местности пятьдесят тысяч квадратных километров. Такой результат его опять не устраивал. Тогда Имант увеличил предполагаемый срок производства до года и, учтя возможность спорообразования на вертикальных стенках, получил площадь основания равную всего ста квадратным километрам. Это уже было приемлемым: на проектирование и сооружение такой фабрики в современных условиях потребовалось бы не больше трех месяцев. Биолог учел, что споры не боятся перегрузок и поэтому транспортировка их не займет много времени: они отправлялись бы не по линии света, а напрямик, через пространственные переходы, тем путем, каким обычно перебрасывают контейнеры с почтой. Впрочем, здесь были возможны другие варианты: например, выращивание спор на непригодной для жизни планете или же размещение фабрики прямо в открытом космосе… Не существовало лишь такого варианта, который уже сегодня мог выручить из беды трех исследователей планеты Рубин. Имант отдавал себе отчет в том, что эти выкладки не имели отношения к его собственной судьбе. Однако уверенный, что рано или поздно, независимо от того, останутся они живы или нет, транспортер будет найден, он включил запись и продиктовал в бортовой фоножурнал стержневую мысль: «Чтобы обезопасить себя от последствий непредвиденных катастроф, связанных с резкой трансформацией климата, человечество должно иметь наготове необходимое количество споромассы СОД для переброски в любой район обитаемой зоны.
Выключив запись, биолог с чувством выполненного долга откинулся на сиденье.
И снова на память пришли ассистенты. Иманта поражало, как мало они похожи на него самого, на людей его поколения. Окажись он сейчас на их месте, ни за что бы не усидел на старой обжитой планете в скучных комфортабельных лабораториях. Еще будучи молодым, он любил говорить: «Настоящий мужчина должен тянуться к подвигу, как трава к солнцу». И, дожив до седин, биолог не изменил своему девизу. Он звал ассистентов «друзьями» только ради «словца». Ему и в голову не пришло бы серьезно причислять их к друзьям». Однажды воспитательные меры Иманта вызвали маленький бунт: «друзья» обвинили его в «деспотизме», в том, что, подавляя авторитетом, он использует их, как бездушных роботов. Биолог не стал выслушивать до конца этот лепет, без лишних слов подписал заявление об уходе. Однако «друзей» не манили, как Иманта, «дали неведомые», их вполне устраивала тепличная жизнь… Они в этот же день забрали свои заявления, но не только из трусости и малодушия: у них был верный расчет, что биолог первый не выдержит и распрощается с биоцентром.
Покончив с мыслями о СОД, Имант почувствовал облегчение, словно что-то определилось. С самого начала ему было ясно, что в лабиринте горных хребтов транспортер движется слишком медленно и его нельзя обнаружить, так как массы снежных зарядов над ним перемещаются много быстрее. Надо было как можно скорее выбраться из хаоса скал, но, ослепленные пургой, они двигались почти на ощупь. Силы их подходили к концу.
Имант грустно улыбался: он-то знал, для чего ему вдруг понадобились все эти выкладки – нужно было убедить себя, что даже и сам, продолжай он сейчас работать на Земле в биоцентре, не был бы в состоянии помочь застрявшим на Рубине исследователям.
Еще несколько раз пришлось останавливаться из-за Роберта, и с каждым разом все тяжелее было приводить его в чувство: у самих почти не осталось сил. Никакие тонизирующие средства больше не помогали. Даже горячий бульон с трудом лез в горло. Меняя друг друга за рулем, водители потеряли счет времени. Они двигались автоматически, порой утрачивая ощущение реальности. Когда после очередной смены Имант без сил упал на сиденье, то не заметил, как подкралась к нему коварная дрема.
Пробудился он от толчка. «Я не сплю», – по привычке отозвался биолог и открыл глаза. Петер спал, положив голову на руки, сжимавшие руль. Транспортер стоял. Фары слепо глядели в ночь… Под самым носом машины зияла пропасть. Казалось, уже никакая сила не могла заставить Иманта пошевелиться. Не смыкая глаз, он долго смотрел в темноту, мысленно перенесясь в то грядущее время, когда предупрежденное им человечество уже будет знать, как действовать при таких обстоятельствах.
Блеск инея внутри кабины становился все нестерпимее. снежинки путанными нитями перечеркивали мрак и разбивались о лобовое стекло; вместе с ними бились о корпус машины стремительные потоки… Согласно замыслам Иманта, они должны были нести над планетой миллиарды тонн спор. Биолог вглядывался в пространство, освещенное фарами, точно надеясь увидеть там эти крошечные частицы. Ему казалось, он уже слышит, как они тревожно барабанят в стекло, не в силах пробиться к людям, медленно умерщвляемым холодом заиндевевшего «склепа кабины».
Собрав последние силы, Имант потянулся к панели, нажал клавишу. Створки двери раздвинулись и ворвавшийся ветер перехватил дыхание. Прижатый к сидению, оглушенный Имант провалился в беспамятство, но и в бредовых видениях его не покинули эти упрямые споры. Они проникали всюду: лезли в глаза, забивались за ворот одежды и, оживая, вызывали бешеный зуд. Спасаясь от них, Имант скользил по гладкому льду, приближаясь к краю, за которым лежала бездна. Он скатывался к ней не в силах остановиться… Только в последний момент струя горячего воздуха подхватила и понесла его над стремниной. Но и теперь ему некуда было деться от спор. Кожу будто стянуло пленкой. Кто-то попытался впихнуть ему споры в рот. Имант яростно отбивался, теряя силы и даже в бреду ощущая неодолимое желание спать. И он засыпал, и просыпался в бреду с ощущением, что его хотят задушить. Не хватало воздуха; он метался, будто разрывая волокна, опутывающие лицо, и опять засыпал, погружаясь в новый слой забытья. Потом наступило блаженное состояние, когда в одурманенной голове замелькали идеи, ни одна из которых не смогла бы пробиться через фильтр здравого смысла. Сейчас он ухитрялся одновременно смеяться над собой и восхищаться собственной гениальностью. «Фактор времени – вот, где таятся возможности! – рассуждал он торжественно. – Прошло полгода с тех пор, как я улетел на Рубин. Генетика не стоит на месте. Возможно, процесс размножения спор уже научились снимать с тормозов, подчиняя нужной программе», – Имант назвал эту мысль «блестящей». Но даже в бреду, гордясь своей способностью перешагивать через немыслимое, он подсмеивался и над этой гордостью и над этой уже бесполезной, хотя и «блестящей» мыслью, и над последними жалкими попытками сопротивляться неумолимому холоду…, а потом еще больше гордился тем, что в такой «героический» час может подсмеиваться над собой, гордился и печалился от того, что с уходом «беспокойного поколения», к которому себя причислял, на Земле и в Галактике не останется больше «подлинных энтузиастов науки», и поэтому человечеству угрожает «застой, последствия которого даже трудно вообразить». Имант презирал обленившихся избалованных удобствами мальчиков и девочек, наводнивших сегодня проектные и научные центры. Он видел их всех насквозь, не имеющих ни таланта, ни опыта, ни знаний, ни желаний приобрести знания и опыт. Усматривая здесь печальный симптом грядущего оскудения разума, он погружался в глубокую скорбь… Но сил уже не хватало
