получается (даже в случае со стихами и с некоторыми романами), свод философических писем о прошлом и будущем России.
Надо признать, что я в очень и очень многом согласен с Дмитрием Львовичем и сам, насколько могу, своими словами талдычу все то же самое.
О том, что при всех своих наглядных недостатках и вопиющем ханжестве Советский Союз был куда более сложносочиненной системой, чем то, что мы наблюдаем ныне.
О том, что нашу страну может спасти только некое братское сверхусилие – с любой поставленной народом пред собою задачей, лучше даже нереальной. Главное, чтоб в решение этой задачи были вовлечены все граждане страны, включая находящихся у кормила (и поила).
Быков ведь нисколько не либерал, как часто думают мои мрачные сотоварищи почвенники и патриоты.
Но лишь только начинает Быков рассказывать про этих самых почвенников – все сразу во мне восстает и вопиет.
То он расписывает, какую мрачную книгу о звериной казачьей междоусобице написал Шолохов, и резюмирует в конце: «Патриоты, откажитесь от Шолохова. Он – не ваш».
А чей, Дмитрий Львович? Их?
Велика ли, по совести говоря, в русской литературе новость написать про то, как богоносный наш народ обретает признаки чудовища? В «Капитанской дочке» детей вешают, жрут друг друга поедом у Лескова и Тургенева, а что творится в чеховских «Мужиках» и «…оврагах» – не приведи Бог во сне увидеть. Да и Валентин Распутин не пасторали рисует. Тоже все не наши?
Чьих будете, классики?
Замечательно, что у Быкова есть другая статья с тем же самым финалом, но про Есенина. Патриоты, мол, откажитесь от Есенина, он в лучших своих творениях не блатной пастушок, а гений и новатор – то есть никак не ваш.
В «Календарь» статья о Есенине не вошла, но общий смысл суждений ясен. Осталось разобраться – с кем там? – с Ломоносовым, Кольцовым, Клюевым да Василием Беловым – и оставить почвенникам, дай ему Бог здоровья, Егора Исаева.
В другой раз, в статье «Телегия», Быков пародирует среднестатистическое почвенническое сочинение начала семидесятых.
В родную деревню возвращается сын, ныне городской житель, выбившийся в начальники. При нем молодая жена – эдакая фифа. Дома маманя и отец-ветеран. К вечеру, сдвигая столы, собираются соседи, доярки и механизаторы. «Гордая мама, – пишет Быков, – не налюбуется на сына, но в город переезжать не хочет, да и невестка ей не шибко нравится – наряды хапает, а ухвата ухватить не умеет».
Смешно. И все правда ведь – такого добра было полно.
Утром, страдая с похмелья, батя и сын курят, сидя на порожке дома, – и хоть финал сочиненья остается открытым, все понимают: сынок бросит свой город и вернется к истокам.
«Русское почвенничество как антикультурный проект» – таков подзаголовок быковской статьи.
Поднимаем руку и просим слова.
Товарищи, а что у нас с, так сказать, среднестатистическим антипочвенническим сочинением начала семидесятых (а также восьмидесятых, девяностых и т.д. – мастера старой гвардии по сей день иногда работают в подобном жанре)?
Что, это блюдо было много вкусней или с большей фантазией делалось?
Всем памятен их одинаковый, из текста в текст кочующий лирический герой, перманентно пьющий, неизменно ироничный – ну почти как герой Хэма, только опущенный в Советскую Россию.
Впрочем, остроты его почти всегда отдавали так называемым «парадным», сиречь подъездным, юмором. Знаете, когда сидит человек на вечеринке, все шутят и смеются, а у него никак не получается сострить. Потом праздник заканчивается, гости одеваются и по дороге домой наш неудавшийся остряк вдруг начинает придумывать: а вот в этот момент надо было б вот так бы сказать… а тогда если б я так вот пошутил – о, все умерли б от хохота.
Подобным образом шутят лирические, «антипочвеннические» герои – придумывая ситуации, в которых они повели себя вот так и вот эдак, – и можно даже посмеяться иногда, но ощущения, простите, художественной правды все равно как-то нет.
Неустанно, как заводной, иронизируя, лирический герой перемещается из точки «А» (скажем, из коммуналки, где хамливое простонародье жарит свою вечно вонючую картошку) в точку «Б», по дороге забегая к своей грустно, но красиво стареющей маме, одинокой и интеллигентной, – отца нет, он известно куда канул, без права переписки.
Попрощавшись с матерью, герой, движимый сложным вихрем чувств, едет куда-то в сторону полуострова Крым или Прибалтики (но не в Казахстан, не в деревню, не в Сибирь – это почвенники пусть туда едут).
За спиной у него любовная история, от нее в тексте только тень; намек, но ясно, что любовь истаяла.
В поезде наш лирический герой немедленно осаживает очередного потного хама: он это умеет, вы не смотрите на его сложную человеческую натуру – когда морда просит в морду, этой морде достанется непременно. По-прежнему, конечно, пьет алкоголь, и мы, безо всяких авторских ремарок, понимаем, что безвременье топило в водке их.
В поезде все время туда-сюда ходит хамовитая, вульгарно накрашенная проводница, которую вконец отчаявшийся герой под утро, прямо в тамбуре… ну да, надо ж как-то выплеснуть свою боль.
Финал рассказа открытый, но мы осознаем, что безвременье-таки догубит этого отличного парня и водка выжжет его душу и пищевод.
Такая вот история. Вернее сказать, и такая тоже.
Средней руки деревенщики, как умели, проповедовали, в сущности, хорошие, добрые вещи: раденье о своей земле, любовь к березкам, нежность к осинкам, жалость к кровинкам. Ну а если почвенный герой прихватывал за бок Клавку из сельпа (это слово, как верно замечает Быков, почему-то склонялось) и выпивал лишнего на посиделках – так кто ж бросит в него камень, когда все мы люди, все мы человеки.
Противуположная сторона болела о своем – о растоптанном человеческом достоинстве, – хотя делала это не без, прямо скажем, желчи, не без некоторой даже злобы, и все терзала и терзала несчастную проводницу (некоторым образом символизирующую
Просто если описанная Быковым «телегия» – это «антикультурный проект», с чего б «культурным проектом» быть тому, что чуть выше описали мы?
Быков, скорее всего, так и не думает. Просто в «Календаре» он ничего по этому поводу не написал. Пришлось уточнить.
Василий Голованов
Сопротивление не бесполезно
(М. : Культурная революция, 2010)
Надо признаться: в девяностые годы мы, по сути, проглядели целое писательское поколение. Пока, сменяя друг друга, шла плотным потоком то «возвращенная», то «эмигрантская» литература, читатель так толком и не разглядел ту генерацию, которая и должна была называться «новым реализмом» (и которую «открыли» только спустя десять лет в связи с совсем другими именами).
Но тогда до реализма вообще никому никакого дела не было – занимались в основном затянувшимся расставаньем с советской властью («Уходи, проклятая, как я тебя презирал… Нет, постой, я еще не все тебе высказал!»; так долго препирались, что она в итоге вообще никуда не ушла).
Ну, получил еще тогда свою долю известности Олег Павлов (Букер все-таки). Ну, есть еще Алексей Иванов, чей, впрочем, приход в литературу задержался как раз на эти десять лет. Ну, обрел в «нулевые»
