Никогда в жизни я не видела таких высоких деревьев, таких мощных стволов.
Их даже не с чем сравнить в нашем мире. Не могу точно сказать, какой они высоты, — но, во всяком случае, выше ста метров. А для того чтобы обхватить их, понадобилось бы десять человек очень крепкого телосложения.
Вот почему спуск получился таким долгим. С вершины холма казалось, что лес совсем близко. Но по мере того как я спускалась, деревья отдалялись — как горизонт.
— Все здесь как будто увеличено во много раз… — бормочу я, откидывая назад голову, чтобы разглядеть кроны деревьев.
В этом лесу только одни дубы и буки. Ни одной сухой веточки, ни одного опавшего листика на удивительно ровной, словно подстриженной траве. Даже заросли вереска и папоротника выглядят ухоженными. Но кто смог бы постоянно заботиться о такой огромной лесной территории?
Еще одна удивительная деталь: хотя небо очень высоко, невероятно высоко над кронами деревьев, в лесу совсем не темно. Стволы деревьев излучают тот же самый мягкий свет, что и небо: они словно впитали его в себя. И такой же свет излучают тела Сильвена и белых обезьян…
Выражение лица Сильвена по-прежнему сурово. Когда мы входим в лес, я уже почти не узнаю молодого профессора и едва осмеливаюсь пробормотать: «Все в порядке, вы уверены?» Черты его лица заострились, мускулы напряжены, движения, как прежде, изящны и уверенны. И в то же время он совершенно преобразился. Он не произнес ни слова с тех пор, как мы спустились с холма. Куда мы идем? Все оставшееся в прошлом кажется мне невероятно далеким. Я уже почти сомневаюсь в реальности своего, «верхнего», мира. Затопленный Париж, бойня в музее, мир на грани разрушения… Как могут две столь непохожие вселенные существовать так близко друг от друга, разделенные всего какими-то пятьюстами метрами пространства?.. Мысль о том, что они так близки, вызывает у меня головокружение.
«Пятьсот метров — это в два раза меньше Эйфелевой башни, — мысленно подсчитываю я, идя следом за Сильвеном и белыми обезьянами среди гигантских стволов и зарослей папоротника. — Это половина Елисейских Полей…»
Конечно, это банальные сравнения — но разве вообще возможно существование такого гигантского оазиса, где все дышит покоем, мягкостью, постоянством? Разве может существовать этот земной — точнее, подземный — рай всего на пятьсот метров ниже территории Франции, обреченной на гибель?..
«И как же все-таки они смогли скрываться здесь так долго?»
Одна только мысль об этом приводит меня в ярость. Но с самого начала нашей подземной одиссеи меня терзают самые противоречивые чувства. Окружающая тишина и немота моих спутников заставляют меня замкнуться в себе, сосредоточиться, собраться с мыслями и с силами. Столько безумных событий обрушилось на меня за эту неделю!
И теперь, когда мои ноги утопают в мягкой траве и густом мху, когда руки касаются тонких, но крепких стволов, когда кончиками пальцев я рассеянно глажу верхушки папоротников, когда прохожу мимо поблескивающих на полянах лесных озер и снова углубляюсь в заросли кустарника или под сень строевого леса, — все это время мне не дает покоя один-единственный вопрос, неотступный, навязчивый, парализующий: «Почему я?!»
И вот мы выходим на широкую поляну.
Поляну? Нет, это скорее прерия — огромное пространство, полукругом охватывающее озеро.
Впервые я вижу горизонт, не заслоненный лесом. Мне кажется, что я стою на берегу моря. Оно гладкое, ровное, абсолютно спокойное. Здесь и там по его поверхности разбросаны крошечные зеленые островки.
И вот — новое потрясение для меня.
Едва оказавшись в Аркадии, я поняла, о чем говорил Сильвен, когда пытался описать мне картины: я почувствовала эту атмосферу, которую невозможно передать словами. Но это были лишь смутные ощущения, разрозненные детали, несовершенные образы.
Тогда как здесь…
Такое ощущение, что здесь абсолютно все на своих местах. Например, вот эта полуразрушенная мраморная башня на опушке леса, опоясанная снаружи винтовой лестницей. На самом верху — даже выше деревьев — вырос огромный куст вереска, почти полностью скрывший статую архангела.
«Но это всего лишь декорации, — говорю я себе, охваченная ужасом, который не вспыхивает мгновенно, а нарастает медленно, с утонченностью китайской пытки. — А жители — они ведь тоже здесь…»
Мои глаза их видят, но сознание отказывается их воспринимать. Словно для того, чтобы окончательно их увидеть, я должна сначала оторваться от созерцания огромного спокойного озера, зеленых островков, величественной башни, идеальных рядов деревьев, широкой поляны… Все во мне отказывается признать другое…
Они смотрят на Сильвена, радостно улыбаясь, словно на возвратившегося блудного сына.
Я чувствую, как к горлу подступает тошнота. Мне хочется закричать Сильвену, чтобы он не двигался, остался на месте, и, бросившись к нему, буквально за волосы вытащить его из этого невозможного мира — но уже слишком поздно.
Белые обезьяны тоже среди них — неподвижные, невозмутимые, похожие на соляные статуи. Пятеро наших проводников присоединились к ним — и теперь аркадийцев в общей сложности около двадцати; они сидят полукругом, словно на пикнике. Все пристально смотрят на Сильвена сияющими желтыми глазами.
И тогда я вижу… других.
— Нет, этого не может быть! Только не они!
Сидя в центре полукруга, в окружении приматов, они тоже улыбаются Сильвену.
— Ну вот вы и пришли, — говорят они ласково.
Сильвен остается невозмутимым. Механическими шагами, словно робот, он приближается к ним. Очевидно, он с ними незнаком.
Нет, это невозможно…
— Да, Тринитэ!
Веселый и довольный, мой отец поднимается и идет ко мне, раскинув руки для объятия.
— Ну вот вы и пришли! — громко повторяет он, выпуская меня.
Эти слова разносятся по всей поляне. Отразившись от гигантских стволов, они возвращаются, принесенные мягким ветерком, и взлетают, отскочив от поверхности озера.
Но я по-прежнему не могу в это поверить!
Отец отступает на шаг и кладет руки мне на плечи:
— Я горжусь тобой, ты знаешь?
Несмотря на все безумие этой сцены, Сильвен выглядит абсолютно безмятежным.
Он смотрит на меня с отцом пристально и в то же время благожелательно, словно все происходящее кажется ему совершенно нормальным,
К нему обращают бледное лицо все белые обезьяны; веки их опускаются, словно они хотят скрыть охватившие их эмоции.
Мама остается на месте и ничего не говорит, лишь смотрит на меня, и ее глаза полны признательности — ничего подобного я в ее взгляде раньше не замечала. Она сидит на небольшой каменной скамейке, поросшей мхом, и наблюдает за происходящим с нежностью ангела-хранителя, овеваемого бризом и залитого мягким светом. Никогда еще я не видела ее такой умиротворенной.
