Кольцо холмов и темных, опушенных снегом сосен еще сильнее оттеняло освещенный круг, и постройки форта казались беспорядочной грудой глыб, сброшенных на залитую светом арену.
Койот, опутанный сетью разнообразных запахов — запаха пищи, лошадей, давно знакомого запаха индейцев, застрявшего где-то в извилинах его маленького мозга, — сел на свой хвост и жалобно завыл на сияющую луну. Он выл до тех пор, пока повар не выпустил двух волкодавов и те не загнали койота обратно в темный сосновый бор.
Лошади, окутанные паром своего дыхания, тревожно ржали в длинных холодных конюшнях.
Часовые, которых было множество, — часовые в цепи вокруг барака, часовые у дверей, у конюшен, — и другие солдаты, чьи обязанности вынуждали их быть на холоде, двигались быстро и беспокойно, оставляя за собой длинные струйки теплого дыхания.
Маркитант рано запер свою лавку и пытался развлечь себя чтением омахской газеты.
Рядовые в казармах играли в карты, метали кости, читали грошовые романы, начищали пуговицы и пряжки, а многие, невзирая на ранний час, от нечего делать легли спать.
Сержант Лэнси мучился зубной болью, щека у него раздулась, глаза покраснели. Он не спал две ночи.
Капитан Уэсселс курил сигару и смотрел, как несколько офицеров вяло играют в покер по маленькой. В форте нехватало мелких денег, и фишками им служили личные знаки. Целая груда голубых блях лежала перед Врумом, который не пропускал ни одной сдачи и в каждую вторую сдачу выигрывал. Лейтенант Аллен писал письмо матери, старательно отдавая ей отчет в каждом часе каждых суток, — привычка, которой он не изменял с тех самых пор, как уехал в военную академию.
Письмо было подробное, интимное, изобиловавшее тысячью пустяков, столь важных для матерей: он носит теплое белье, две пары носков — бумажные под низ, шерстяные сверху; да, холодно, конечно, но холод здесь не чувствуется, как на Востоке; это сухой холод, очень полезный для здоровья; он подчеркнул «полезный для здоровья» и улыбнулся — впервые за последние дни. Ждали снега, но сегодня вечер очень ясный, с великолепной полной луной, и, видимо, полнолуние выманило койотов из лесу. Нет, койот совсем не то, что волк, и ничуть не опасен; это маленькое животное, не крупнее лисицы, и ни на что не годное, разве только воровать да опрокидывать ведра с мусором. Похож на мохнатую собачонку. Насчет индейцев пусть она не беспокоится, война в прериях окончилась навсегда, и он говорил с капитаном Врумом относительно анисовой настойки, капитан согласен с ней и тоже очень верит в это средство. Но он лично сомневается, чтобы анис помогал при простуде. Впрочем, здесь трудно простудиться — воздух такой сухой…
Повар замесил тесто на завтра и поставил его в деревянных кадках поближе к печке, накрыв влажным холстом. Он и вестовой капитана Уэсселса рассуждали о французах; ни тот, ни другой не любили их, хотя ни тот, ни другой не знавал ни одного француза. А перешли они на французов с поваров-китайцев; поваров-китайцев знавали оба.
Часовые, охранявшие барак, превращенный в тюрьму, проклинали холод и гадали, поднимается ртуть в градуснике или падает. Один утверждал, что сейчас, по меньшей мере, десять градусов. Другой говорил, что когда больше пяти градусов мороза, человек уже не чувствует разницу температуры. Что пять градусов ниже нуля, что тридцать, — уверял он, — все едино; у него была своя теория человеческих ощущений, и он утверждал, что человеческие чувства воспринимают только определенные колебания температуры, — приемлемой температуры, конечно, а не такого мерзкого, возмутительного холода. С последним пунктом все согласились.
Вот как было в форте Робинсон около девяти часов вечера.
В десять часов один из часовых, обходивших барак, где содержались индейцы, услышал какой-то странный звук. Потом он говорил, что это походило на щелкание взводимого курка. Вечер был очень тих, и малейший звук далеко разносился в чистом, морозном воздухе. Часовой, которого звали Питер Джефисон, остановился и подождал своего товарища. Они с минуту постояли рядом, как раз против одного из окон.
Ставни защищали окна барака не снаружи, а изнутри, так что их можно было закрывать не выходя из здания — явление обычное в прериях, особенно на границе Запада, где дома строились с таким расчетом, чтобы они в случае нужды послужили крепостью. После того как Сильная Левая Рука бежал из кабинета Уэсселса и укрылся в бараке, индейцы заперли дверь на засов, закрыли все ставни и с тех пор не открывали их.
Постояв, Джефисон и его товарищ, Люк Парди, подошли поближе к бараку и прислушались. Еще несколько часовых остановились, поглядывая на них. Джефисону показалось, что снова щелкнул курок; кроме того, из-за бревен доносилось хриплое дыхание, словно там сбилось в кучу множество людей. Люк Парди просунул приклад карабина в разбитое стекло и надавил на ставень. Ставень немного подался, как будто он не был закрыт на засов, а его только крепко придерживали изнутри.
Джефисону это не понравилось; он так и сказал Люку. — Там происходит какая-то чертовщина, — заметил он. Люк продолжал нажимать карабином на закрытый ставень. Другой патрульный с угла барака прервал свой обход и подошел к ним. Двое часовых у входа следили за Парди и Джефисоном, повернувшись к двери спиной.
То, что произошло вслед за этим, совершилось с такой быстротой, что после никто не мог рассказать об этом связно и толково. Как обнаружилось впоследствии, шайены под каждым окном соорудили ступеньки из положенных друг на друга седел, старых бизоньих шкур и узлов. И вот, дверь и все ставни внезапно распахнулись; окна и рамы вылетели вместе со стеклами, и отовсюду на снег посыпались индейцы; впереди — мужчины, прыгая из окон с непостижимой стремительностью, за ними женщины и дети карабкаясь с помощью мужчин через подоконники, скатываясь кубарем на землю. По меньшей мере первые десять индейцев были вооружены ружьями и пистолетами; другие держали в руках самодельное оружие, какое только можно было добыть в бараке: ножки от железной печи, выломанные половицы, поленья, камни, вырытые из мерзлой земли под полом; у многих были ножи, которые женщинам удалось спрятать перед сдачей в плен.
Парди был убит наповал; он хотел выстрелить, но ему в упор грянул пистолетный выстрел, и он упал на снег под самым окном. Джефисон, убивший первым выстрелом одного индейца, был отброшен в сторону, и прислонившись спиной к стене барака, продолжал стрелять. Из остальных часовых никто не был убит; они либо отскочили в сторону, либо были сбиты с ног волной бегущих индейцев.
Шайены, выскочив из барака, бежали по белому учебному плацу со всей быстротой, на какую были еще способны; взрослые тащили на себе самых маленьких детей и стариков, которые не могли бежать. Инстинктивно они устремились под гору, ища укрытия и воды на лесистом берегу речки.
Первые же выстрелы разбудили форт. Уэсселс, только что расстегнувший пуговицы мундира, чтобы раздеться и лечь, схватил револьвер и выбежал на плац. Игра в покер все еще продолжалась; офицеры вскочили и бросились к дверям, рассыпав по полу голубые фишки. В казармах половина людей уже спала; они выскакивали в одном белье, задерживаясь лишь для того, чтобы схватить карабин и горсть патронов; остальные, более или менее одетые, бежали по снегу.
Перед ними, словно театральная декорация, расстилался искрящийся в лунном свете снежный покров, прочерченный пунктиром бегущих шайенов. Для солдат, для офицеров это был час избавления, желанного избавления от гнетущего присутствия индейцев, от страшного призрака нечестивого народа, который так безрассудно и непостижимо дорожил тем, что он называл своей свободой.
Они открыли стрельбу, и их ярость, их чувство избавления, перешедшее в нечеловеческую ярость, делали их холодными, как мертвенно-белый свет луны. Они стояли на плацу и стреляли, словно это был тир и они стреляли по глиняным голубям. Они стреляли до тех пор, пока ладони окоченевших рук не покрылись ожогами от раскаленных стволов карабинов. А индейцы — черные точки на белом снегу — падали, валились друг на друга или оседали, как груда мешков, катились по земле, рассыпаясь по снегу, оставляя за собой узорную вязь мертвых тел. Солдаты убивали без мысли, без разбора, без жалости, всаживая пули в пятилетних и десятилетних детей, в дряхлых стариков, видевших восемьдесят долгих лет. Они подстреливали бегущих женщин и добивали стонущих раненых, которые ползли по снегу. Забыв о холоде и снеге, они босиком бежали за индейцами, останавливаясь только для того, чтобы разрядить карабин в любое скорченное тело, еще подававшее признаки жизни.
