Утром они в сквернейшем настроении свернули под дождем лагерь и, подталкивая вперед упиравшегося Гаврилова, пустились в путь вверх по долине. Повыше водяной ливень превратился в снегопад. Краснощеков едва различал впереди спину Потемкина и поэтому поминутно налетал головой на жесткие углы этюдника, болтавшегося поверх Саниного рюкзака. Они прошли сквозь тучу, посветлело, и вдруг солнце брызнуло в глаза! И они вышли на перевал Чипер-Азау. Совсем не на тот, на который должны были бы выйти.
Здесь они были в самом начале пути дней десять назад. Маленький, подвижный Гаврилов бегал тогда среди развалин блиндажа и ржавых консервных банок - тут были целые горы этих вскрытых тремя ударами кинжала пустых консервных банок, - и Гаврилов, не переставая, говорил, что в сорок втором году здесь сидели немецкие егеря из дивизии 'Эдельвейс'. 'Веселенькая была жизнь! - говорил он, покатываясь от смеха. - А мы были вон там! - Гаврилов показывал в сторону долины Ненскры. - А в начале сорок третьего наши немецкий флаг снимали с Эльбруса. Все подходы были заминированы! Представляете? - Гаврилову было что вспомнить. - Совсем недавно тут еще пушка была. Немецкая. И снаряды в ящиках. Мы зарядили пушку и кы-а-ак бабахнем по скалам!'
Все знали о слабости Гаврилова чуть-чуть приврать. Но ему многое прощали за легкий, общительный нрав.
Рассказ его произвел неожиданное впечатление. Веселый балаганщик как бы вдруг остановил свою карусель и затащил резвившихся детей за тонкие фанерные щиты, чтобы показать, как карусель крутится. И там, рядом, среди мрачных колес и цепей оказалось, что мир может быть и не очень-то веселым.
Ребята притихли. Потемкин ходил по развалинам с блокнотом и делал карандашные наброски, а Краснощеков даже написал тяжеловесный верлибр о перевале, студентах, егерях из дивизии 'Эдельвейс' и флаге со свастикой над Эльбрусом.
Стихи не понравились всем без исключения. Потемкин сумрачно сказал, что каждое стихотворение может быть написано прежде всего с какой-то целью, да и вообще что это обыкновенный подстрочник...
'Ладно, подстрочник... Что же было дальше...'
Да, так вот, сегодня они вновь пришли на этот перевал...
Синее, бездонное небо, солнце в зените и сияет, словно не было никогда проливного дождя и снежной метели! Они сорвали с себя промокшую одежду, разложили ее сушиться на скалах, и от нее тотчас пошел пар. Чтобы задобрить вышедшую из берегов Сечь, Гаврилов, чувствовавший за собой какую-то смутную вину, вызвался приготовить мороженое. С ледника он набрал в котелок снега, вылил в него две банки сгущенного молока, насыпал кружку сабзы и перемешал. Для лучшего букета добавил немного соли и лимонной кислоты. Потом он вдавил котелок в снег и стал яростно его крутить, чтобы смесь затвердела.
А голые ребята залезли повыше на ледник и скатывались с него верхом на ледорубах - 'на трех точках'. Снег был сухой, рассыпчатый, желтоватый. С легким звеном и шорохом разлетался он веерами из-под ног.
Потемкин уселся писать. Свой проволочный стульчик он поставил на уступ скалы так, чтобы виден был весь перевал и Эльбрус. Краснощекое, подобравший в развалинах заржавленный ручной пулемет с разбитым прикладом, подошел к нему со спины и оперся о ствол. Он любил наблюдать, как работает Саня - чистыми красками и широкой кистью. Сначала он 'замазывал холст', то есть покрывал загрунтованный картон большими цветовыми пятнами, а потом начинал в нем 'ковыряться', выписывать детали.
Потемкин писал быстро. Он уже начал разбираться в деталях и с наслаждением затянул: 'Мой друг рисует го-оры...'
На картоне Краснощеков увидел Эльбрус, перевал и развалины блиндажа. Он посмотрел на горы, а потом на этюд, и что-то дрогнуло у него внутри - он увидел тот же Эльбрус, перевал и... пушку, стоявшую в каменном укрытии. И блиндаж был аккуратно сложен из серых плит, и люди в немецкой форме.
Краснощеков зажмурился, потряс головой, посмотрел одним глазом. Развалины. Чуть повернул голову - пушка, блиндаж и немцы! И флаг над Эльбрусом! Не поймешь, правда, что за флаг. Да нет, понятно.
Ощущалось напряжение в глазах. Это напоминало впечатление, которое Краснощеков испытывал, когда рассматривал стереоскопические открытки, привезенные из Японии: глядишь - красотка тебе улыбается, чуть поведешь головой - красотка уже подмигивает. Но больше это было похоже на чудные картинки из его детства. Этакая красно-синяя абракадабра, которую нужно было рассматривать сквозь специальные очки. Посмотришь через красный фильтр - домик в лесу, лужайка, трава, цветочки. А через синий фильтр там уже зима наступила, и домик завален сугробами.
Так Потемкин еще никогда не писал.
Подходили ребята, смотрели, отходили притихшие. Даже Гаврилов в кои-то веки сказал задумчиво и серьезно: 'Вот так, все рядом - начало и конец... Конец и начало...' А потом... Краснощекой очнулся от ощущения резкого холода в руке.
Мой др-р-руг р-р-рисует гор-ры...
- Та-ак! - сказал Краснощекой. Нетвердыми шагами подошел к кликушествующему другу и схватил его за плечи.
- Саня! - закричал он и тряхнул Потемкина, но тот увернулся, и мокрые от пота голые плечи выскользнули из рук. 'Дал-лекие... как сон-н...'
- Саня! - Краснощеков обхватил его за шею и попытался свалить здоровущее тело на землю. Потемкин изо всех сил упирался.
- Чудище обло! - кричал Краснощеков, стараясь стащить Потемкина со стула. - Озорно! - Саня напрягся и, изловчившись, мазнул кистью под носом Краснощекова - ему всегда удавалось пририсовать усики Краснощекову, но сейчас кисть была сухой. - Огромно! Стозевно! - заклинал в отчаянии Краснощеков, и ему наконец удалось свалить Саню на землю. Тот ловко перекатился со спины на зад, сел и пророкотал дьяконовским басом:
- И лаяй! - он поднял указательный палец вверх и нравоучительно потряс им в воздухе.
- Бурлюк! Петров-Водкин! Сальвадор Дали! - всячески обзывал его Краснощеков. - Вечер уже, и туман!
Потемкин озабоченно озирался, а потом подхватил свою картонку и стал запихивать ее в пазы этюдника, невнятно что-то бормоча о 'волшебной силе искусства'.
А Краснощеков подбежал к Гаврилову и толкнул его в снег.
- Что-что-что? - завертел головой Гаврилов. - Вечер? Туман?
Краснощеков отлавливал ребят среди развалин, встряхивал их, и те суетливо начинали натягивать на себя высохшую одежду, взваливать на плечи рюкзаки.
- Аксакалы! Все в порядке! - кричал между тем пришедший в себя Гаврилов. - Я эти места знаю как облупленные!
А туман был очень густым. Ущелье, заполненное им до краев, стало похоже на заснеженную равнину с выступающими кое-где из нее синими скалами. Гаврилов, сделавший несколько шагов вниз, как в снег зарылся - только голова торчит в вязаной шапочке.
- Снежные барсы! За мной! - заливался он. - Я здесь каждый камень знаю!
Он сделал еще шаг вниз и совершенно скрылся из вида, и голова его стала выдергиваться вверх из тумана, как чертик на пружинке.
- Что бы ни случилось, - выкрикивала эта голова, - только вниз! Через три часа мы будем есть жареную картошку с грибами!
Гремя башмаками по каменным обломкам, ребята втягивались в туман. Краснощеков шел замыкающим. Он тщетно пытался протереть глаза рукавицей. Ничего не видно, кроме тумана. Впереди совсем близко погромыхивали в Санином этюднике тюбики с красками. Идти стало легче - скалы были припорошены снегом.
Снег был рыхлым и пушистым. Потом он стал плотным, жестким. Потом ноги провалились в жидкую ледяную массу. Впереди послышались проклятия.
Как в театре, быстро, рывками наступали сумерки. Туман стал сиреневым, фиолетовым, синим. Потом все заволокло темно-серо-бурой мутью. Ноги по колено погружались в чавкающее ледяное болото, и Краснощекову приходилось каждый раз с силой выдирать их для следующего шага.
- Что бы ни случилось, только вниз! - где-то впереди вещал Гаврилов. По тону его голоса можно было понять, что с пути они сбились уже давно.
