генералы, и общаются с окружающими, говорят о себе не 'я', а непременно 'мы'), попросим вас, прежде всего, избегите, пожалуйста, двух слов с (извините) пошлой оскоминкой 'шпион' и 'нелегал', в нашем ведомстве за границей работают только 'разведчики'; я не возразил. Кроме того, малюсенькая просьба переправить слово джентльмен (в самом начале повествования, когда в зале при первой встречи с Молодым вокруг него сидели, как я написал, 'джентльмены'), так вот, заметил Струнин, ежели вы не против, назовите их 'коллегами', хотя все они, как вы понимаете, истинно джентльмены. Я понимал. Даже то, что сотрудники пресс-центра, дотошно рукопись проверяющие на 'точность и целесообразность', читали ее по диагонали. У меня было в тексте написано, так я специально 'проверял' их: Конон Трофимович Молодый родился и вырос... (и шел московский 'точный' адрес, к которому мой герой никакого отношения не имел, но позже мы о моих 'проверках' на грани фола еще поговорим). Возможно, они нарочно хотели обнародовать неправильные данные об известном разведчике, то есть дать 'дезу'; а - зачем? Больше того: неужели я сам выполняю чей-то специальный заказ, являясь рупором или слепо-глуховатым орудием в руках нашей зарубежной разведки, продолжая сладко петь о тех же 'тайнах' все того же 'двора'? Ладно, предположим, что именно так: допрыгался? Прикуси язык! В самом конце полуторачасовой беседы Владимир Сергеевич открыл в моем присутствии сейф, вынул из него возжеланный мною знаменитый гербовый штамп и буднично шлепнул по первой странице повести. И - все!?
Нет, еще один нежданный подарок спокойно вручил мне Владимир Сергеевич, сопроводив такими словами: любому редактору любого калибра должно знать, что изменения в тексте можно делать лишь с письменным уведомлением пресс-центра Комитета и с его согласия. Я воскликнул: даже чисто редакционную правку? отлично зная болезненный зуд, амбициозность и страсть к вкусовой правке любого редактора. Даже запятую нельзя трогать, - ответил Струнин, - вы же помните: 'казнить нельзя помиловать'? Так и в нашем деле: отныне ваш текст неприкосновенен. Это был воистину царский подарок.
И мы пожали друг другу руки.
Но почему же они целых два года держали рукопись дома у Володи Губарева, хотя Струнин потом откровенно сказал, что мою рукопись видит впервые; (стало быть, у Володи ее не держали?) Действительно, с каким смыслом? Возможно, сработал 'испорченный телефон': одни были уверены, что еще не созрело время для публикации 'такой' повести, а другие хотели, чтобы когда-нибудь я сам обо всех перепетиях 'ведомства' рассказал читателю? Ну что ж, вот и рассказываю. Похоже, главным принципом разведки (не только отечественной и 'родной') является великая и мудрая формула, изложенная в Коране, переадресованная мною из будущего времени в прошлое: 'Все было так, как должно быть, даже если это было наоборот'? Поверить, что они вообще не работали над рукописью, не могу и не верю в злонамеренность ведомства и своего старого друга-коллеги. Тем более что Володя, каким-то образом узнав, что повесть (уже не Багрякская, а под моей собственной фамилией) набрана в журнале 'Знамя', в одно прекрасное утро позвонил мне домой с предложением целый кусок (он сказал 'кусище' на полосу) опубликовать в виде рекламы 'знаменского' варианта в его 'Правде'.
Я был в смятении.
К этому времени выяснилось, что после скоропостижной кончины Конона Трофимовича я оказался единственным обладателем бесценных воспоминаний легендарного человека. Получилось, что можно расценивать это как неожиданное избрание Молодым меня на роль исполнителя его последней воли. Я тогда же понял: никакое 'ведомство' не позволит случайной 'журналюге' обнародовать рукопись чужого для них автора. Помню, я даже обиделся на самого себя, как на человека из не 'их' круга. А как я мог им стать, тем более с моим языком, наивностью и происхождением. Справедливости ради, скажу: уходя от жестокой и зловредной цензуры, я всегда знал, что на шаг вправо или шаг влево они отвечают мгновенной реакцией, стреляя на поражение. И все же 'бежал их' (как говорили в старину), то есть публиковал материалы острые и брался за вес для себя непосильный. И 'брал на грудь', пользуясь способом единственно точным: идти с этой публикой только 'на вы', не юля и не вибрируя. Терпеть не мог фиги в кармане, но уж пользоваться эзоповым языком мне сам Бог велел: читатель, к счастью, умный и всевидящий.
Возвращаясь к рукописи, прежде всего вспомню добрым словом Бакланова, рискнувшего взять тяжкий вес с моей груди и толкнувшего вверх, напрямую обратившись в ведомство, а не к 'родному' цензору: добился-таки визы в КГБ. Именно Гриша смело сработал, точно оценив общую политическую ситуацию в стране, начавшуюся 'перестройку': возразить ему никто не решился. Начался 87-й год. Публикация о миллионере Гордоне Лонгсдейле, английском сэре, оказавшемся Кононом Трофимовичем Молодым, была чуть ли не первой ласточкой, перелетевшей не только Ламанш, но и все проливы между запретами цензуры и живым интересом многочисленных читателей.
Первыми были и 'огоньковцы', опубликовавшие отрывок повести, да еще с подливой невероятной пикантности: Виталий Коротич сам попросил у Бакланова право и возможность провести с 'Профессией...' первую брачную ночь. В родном 'Огоньке' дал отрывок (естественно, сославшись на любезное разрешение 'Знамени'), назвав его 'Анфас и профиль Конона Молодыя' (август 1988-й). Дали две фотографии: на первой Донатас Банионис с Кононом (на съемках фильма 'Мертвый сезон'), а на второй впервые были представлены читателю три (чуть не сказал богатыря, хотя близок к истине) легендарных разведчика экстракласса: Рудольф Абель, Конон Молодый и... 'их коллега' (по мысли редакции - человек, лицо которого 'пока' нельзя открывать широкой публике, он действующий и находится сейчас в самом логове). Вот передо мной эти фотографии, я тогда их видел и нынче смотрю: третьим был хорошо известный (в узких кругах) Ашот Абгарович Акопян, один из резидентов, уже давно живущий в Москве и работающий в аппарате госбезопасности. Изобретение 'огоньковцев': никто не знает какого-то 'Ашота', зато контуры на фотографии дают материалу особый шарм: человек 'там', мы его помним и за его судьбу опасаемся. Толпа за этим номером журнала стояла прямо на первом этаже редакции: джинн пробкой вылетел из бутылки.
Помню, сижу у замглавного Льва Гущина, входит Коротич: благодарю за достойный материал, Валерий (цитирую по памяти и по смыслу), вы хорошо сработали. (На людях мы были с главным на 'вы', наедине на 'ты': Виталий и Валерий, так сложилось.) Вместе выходим из кабинета Льва, и в коридоре, хитро улыбнувшись, Коротич шепотом: у тебя какое звание, если не секрет? Я совершенно серьезно и тоже шепотом: полковник, но платят маловато, вот видишь, приходится подрабатывать халтурой, только никому не говори. Расходимся, Виталий уверен, что мы совершили выгодную сделку: удачно продали-купили государственную тайну. Через день: приветствую, господин полковник! - Здравия желаю, господин майор, а меня поздравь! - Ну да? - Вчера за публикацию в 'Огоньке' представлен к генералу. - Прими поздравления, генерал! - Служу журналу!
Две 'физии': лукавая и серьезная, и обе не знают, чья рожа придуривается, а чья в простодушной радости. Впрочем, я истину знаю, Коротич вряд ли будет ее знать и торговать ею, как иностранными презервативами: чужой тайной-лажей. Где-то скажет не без удовольствия: у меня в штате сотрудников 'оттуда' человек... десять! Не лыком шиты. Я каждого в лицо знаю: раскусил. В качестве анекдота доложу читателю, что и Коротич посягнул на текст, желая поправить что-то пустяковое уже в гранках; я, конечно, не возразил, сделав скорбную физиономию, и заметил апропо: Виталий Алексеевич, вам придется звонить 'им' в пресс-центр, вот телефончик. 'Раскусивший' всех, звонить все же не решился, испытывая генетический страх перед гэбешниками и позабыв о новых временах с Горбачевым, идущим впереди со знаменем перестройки в руках.
Затем началось победное шествование повести по издательствам. Лидеры и сотрудники демократических журналов и газет вдруг, как зацепившись за что-то по дороге к публикации, вставали во фрунт: фантастика. Никогда прежде и никогда позже я не имел такой зеленой улицы, пока многочисленные редакторы публиковали 'Профессию...'. За шесть месяцев повесть вышла в восьми сборниках восьми издательств, отдельной книжечкой огоньковской библиотечки. Вскоре появилось, казалось бы, реальное предложение: делать сценарий. Режиссер (не буду называть фамилии, ни оправдаться он не может, ни обвинить кого-то не сумеет) имел неприятности: проявил инициативу с предложением и с идеей документально-художественного фильма. У нас как-то странно складывается судьба известных и справедливых крылатых выражений. 'Инициатива наказуема', и ставят точку. Рано! Инициатива наказуема 'исполнением': вот теперь - точка. Предложил мне писать сценарий, где-то получил денежный аванс, взбаламутил спонсоров, потом из-за чего-то скис. Я даже не знаю истинных причин ухода в тень энергичной личности. Лег на дно. Возможно, здоровье? После его смерти уже ничего не узнаю.
Исключение составляет лишь главный 'Знамени' Григорий Бакланов, пробивший брешь в гэбешных службах и ставший воистину отцом моей повести.
