уже видела по крайней мере две страны – Чили и Перу, – сказал я в ответ. – Мне же до сих пор ни разу не довелось покинуть Мирафлорес. Вот и сравни!»
То, что Лили рассказывала про Сантьяго, казалось мне преддверием французского рая. С какой завистью я слушал ее описания! Там, в отличие от Лимы, нет бедных, на улицах нет попрошаек, родители позволяют мальчикам и девочкам оставаться на вечеринках до рассвета и танцевать cheek to cheek,[6] там старики, мамаши или тетушки во время танцев не шпионят, как здесь, за молодежью, чтобы потом устроить нагоняй за ерундовые провинности. В Чили мальчикам и девочкам не запрещается ходить на взрослые фильмы, а после пятнадцати лет они могут курить не таясь. Жизнь там куда веселей, чем в Лиме, потому что больше кинотеатров, цирков, театров и вообще всяких зрелищ, больше праздников с оркестрами, а из Соединенных Штатов в Сантьяго без конца приезжают то балет на льду, то танцевальные ансамбли, то музыканты; к тому же, какую работу ни возьми, чилийцы получают за нее вдвое, а то и втрое больше, чем перуанцы у себя в стране.
Но тут возникал вопрос: если все это правда, то чего ради их родители покинули такое замечательное место и перебрались сюда? К тому же они явно не были богачами, скорее, судя по всему, наоборот, были бедны. Во-первых, сестры жили не как мы, мальчики и девочки из Баррио-Алегре, в домах с мажордомами, кухарками, служанками и садовниками, а в обычной квартире, в узком четырехэтажном здании на улице Эсперанса, неподалеку от ресторана «Гамбринус». Дело в том, что в Мирафлоресе тех лет в квартиры селились только люди малообеспеченные, тот исчезающий вид человеческой породы, к которому, по всей видимости, – ах, какая жалость! – принадлежали и чилийки.
Я ни разу не видел их родителей. Сестры ни разу не пригласили ни меня, ни кого другого из нашей компании к себе домой. Никогда не праздновали свои дни рождения, не устраивали вечеринок, не звали на чай или просто посидеть и во что-нибудь поиграть, словно стеснялись или боялись, как бы мы не узнали, какое скромное у них жилище. Да, они были очень небогаты и стыдились показать свою бедность, но у меня это вызывало пылкое сочувствие, я еще больше любил Лили и строил альтруистические планы: «Когда мы поженимся, мы заберем к себе ее семью и будем жить все вместе».
Зато моим друзьям – и особенно подружкам – казалось подозрительным, что Люси и Лили не зовут нас к себе в гости, точнее сказать, даже на порог не пускают. «Неужели они настолько нищие, что не могут устроить у себя хотя бы самую пустяшную вечеринку?» – спрашивали они. «А вдруг это не бедность, а скупость?» – неуклюже пыталась смягчить приговор Тико Тираванте, но только подливала масла в огонь.
Какое-то время спустя наши девчонки и ребята вдруг стали плохо отзываться о чилийках: те, мол, не так красятся и не так одеваются. Не упускали случая пройтись по поводу их скромного гардероба – мы ведь уже наперечет знали все их юбочки, кофточки и босоножки, которые они, чтобы как-то выкрутиться, комбинировали на тысячу ладов. Я же с пеной у рта защищал сестер, утверждая, что любые нападки на них объясняются завистью, зеленой, ядовитой завистью, потому что на праздниках чилийки никогда не стоят у стеночки и мальчишки ждут своей очереди, чтобы потанцевать с ними. «Потому что они позволяют прижиматься к себе – где уж тут стоять!» – огрызалась Лаура. И тем не менее на любых сборищах, во время игр, на пляже или в парке «Саласар» сестры всегда оказывались в центре внимания, и мальчишки роились вокруг них, в то время как другие девчонки… «А это потому, что они воображалы и строят из себя взрослых, ведут себя нескромно, и потому, что при них вы без стеснения рассказываете всякие неприличные истории, чего мы вам никогда бы не позволили!» – вступала в бой Тересита. На самом деле причина крылась в другом: чилийки были прекрасны, как юные принцессы, и еще – очень современны и остроумны, а наши здешние сверстницы, наоборот, манерны, тупы, старомодны, кроме того, они цеплялись за всякие предрассудки. «Чем и гордимся!» – отвечала Ильзе, показывая мне язык.
Но, хотя девчонки из Баррио-Алегре злословили на счет чилиек, они по-прежнему приглашали их на праздники, ходили вместе с ними на пляж, и к воскресной мессе, и на утренние сеансы в кинотеатр, и на непременные прогулки в парк «Саласар» – с раннего вечера до появления первых звезд, которые тем летом сияли в небе Лимы с января по март, потому что облака ни на один день – в этом я совершенно уверен – не затягивали неба, как бывает в этом городе четыре пятых года. Наши девчонки продолжали дружить с чилийками потому, что, во-первых, мы их об этом просили, а во-вторых, в душе они и сами были чилийками околдованы, то есть чувствовали по отношению к ним примерно то же самое, что чувствует птичка, сидящая перед коброй, которая ее гипнотизирует, прежде чем проглотить, или святая – перед грешницей, или ангел – перед дьяволом. Наши девчонки завидовали чужестранкам, приехавшим из Чили, завидовали свободе, которой сами были лишены, – свободе ходить куда вздумается и гулять или танцевать допоздна, не умоляя мамашу: ну еще минуточку! Завидовали тому, что за чилийками никто не следит из окна – ни родители, ни старшая сестра или тетка, нарочно притащившиеся на праздник, чтобы понаблюдать, с кем и как они танцуют, и их не уводят домой, едва пробьет полночь – время, когда порядочным девушкам не подобает танцевать или разговаривать на улице с мужчинами – так ведут себя только нахалки, что строят из себя взрослых, кривляки и распутные простолюдинки, а порядочные девушки должны в такую пору сидеть по домам или лежать в своих постелях и видеть во сне ангелочков. Наши девчонки завидовали тому, что чилийки держатся раскованно, танцуют без всякого жеманства, что им без разницы, задерется юбка выше колен или нет. Они умели поводить плечами, выпячивать грудь и крутить попкой, как ни одна из их сверстниц в Мирафлоресе, мало того, они позволяли себе в отношениях с мальчиками вещи, каких и вообразить не смели наши благонравные подружки. Но тут возникал вопрос: коли они такие отчаянные да вольные, почему ни та, ни другая не желает иметь постоянного ухажера? Почему всем, кто успел положить на них глаз, отвечают «нет»? Ведь Лили не мне одному дала от ворот поворот, а еще и Лойеру, Пепе Канепе и пижону Хулио Бьенвениде – первому в Мирафлоресе, кому родители на пятнадцатилетие, еще до того, как он закончил школу, подарили «фольксваген». Почему все-таки чилийки, при всей своей свободе, так себя ведут?
Эта и другие тайны, связанные с Лили и Люси, открылись самым неожиданным образом – 30 марта 1950 года, в последний день памятного лета, на вечеринке у Мариросы Альварес-Кальдерон, толстухи и сплетницы. Тот праздник вошел в историю и навсегда запомнился всем, кто на нем присутствовал. Дом семейства Альварес-Кальдерон располагался на углу улиц 28 Июля и Ла-Пас и слыл самым красивым в Мирафлоресе, а может, и во всем Перу. Его окружал прекрасный сад с высокими деревьями и клумбы с желтыми цветами, колокольчиками, розами, был там и выложенный изразцами бассейн. У Мариросы праздники всегда проходили под оркестр, с роем официантов, которые на протяжении всего вечера разносили пирожные, бутерброды, сэндвичи, соки и самые разные прохладительные напитки; и к этим праздникам мы, приглашенные, готовились так, словно нам предстояло попасть прямиком в рай. Все шло чудесно, и наконец были притушены огни, и сотня мальчишек и девчонок окружили Мариросу и спели ей «Happy Birthday», после чего она задула пятнадцать свечек на торте, а гости выстроились в очередь, чтобы, по обычаю, обнять ее и еще раз поздравить.
Когда черед дошел до Лили и Люси, героиня праздника Марироса, похожая на счастливого поросенка – розовое платье с большим бантом на спине не могло скрыть складок жира, – расцеловала их в обе щеки, а потом сказала, округлив глаза:
– Вы ведь чилийки, правда? Тогда я вас познакомлю с моей тетей Адрианой. Она тоже чилийка и только что приехала из Сантьяго. Пошли скорей, пошли.
Она схватила их за руки и потащила в дом, громко крича: «Тетя Адриана, тетя Адриана, у меня для вас сюрприз!»
