Рассказы Андерсона были слишком хороши, чтобы служить темой для приятной беседы. Я мог бы сказать мисс Стайн, что его романы на редкость плохи, но и это было недопустимо, так как означало бы, что я стал критиковать одного из ее наиболее преданных сторонников. Когда он написал роман, в конце, концов получивший название 'Темный смех', настолько плохой, глупый и надуманный, что я не удержался и написал на него пародию6, мисс Стайн не на шутку рассердилась. Я позволил себе напасть на человека, принадлежавшего к ее свите. Прежде она не сердилась. И сама начала расточать похвалы Шервуду, когда его писательская репутация потерпела полный крах.
Она рассердилась на Эзру Паунда за то, что он слишком поспешно сел на маленький, хрупкий и, наверно, довольно неудобный стул (возможно, даже нарочно ему подставленный) и тот не то треснул, не то рассыпался. А то, что он был большой поэт, мягкий и благородный человек и, несомненно, сумел бы усидеть на обыкновенном стуле, во внимание принято не было. Причины ее неприязни к Эзре, излагавшиеся с великим и злобным Искусством, были придуманы много лет спустя.
Когда мы вернулись из Канады и поселились на улице Нотр-Дам-де-Шан, а мисс Стайн и я были еще добрыми друзьями, она и произнесла свою фразу о потерянном поколении. У старого 'форда' модели 'Т', на котором в те годы ездила мисс Стайн, что-то случилось с зажиганием, и молодой механик, который пробыл на фронте последний год войны и теперь работал в гараже, не сумел его исправить, а может быть, просто не захотел чинить ее 'форд' вне очереди. Как бы там ни было, он оказался недостаточно serieux7, и после жалобы мисс Стайн хозяин сделал ему строгий выговор. Хозяин сказал ему: 'Все вы — generation perdue!'
— Вот кто вы такие! И все вы такие! — сказала мисс Стайн. — Вся молодежь, побывавшая на войне. Вы — потерянное поколение.
— Вы так думаете? — спросил я.
— Да, да, — настаивала она. — У вас ни к чему нет уважения. Вы все сопьетесь…
— Разве механик был пьян?
— Конечно, нет.
— А меня вы когда-нибудь видели пьяным?
— Нет, но ваши друзья — пьяницы.
— Мне случалось напиваться, — сказал я. — Но к вам я никогда не приходил пьяным.
— Конечно, нет. Я этого и не говорила.
— Наверняка хозяин вашего механика в одиннадцать утра был уже пьян, — сказал я. — Потому-то он и изрекал такие чудесные афоризмы.
— Не спорьте со мной, Хемингуэй. Это ни к чему не приведет. Хозяин гаража прав: вы все — потерянное поколение.
Позже, когда я написал свой первый роман, я пытался как-то сопоставить фразу, услышанную мисс Стайн в гараже, со словами Екклезиаста. Но в тот вечер, возвращаясь домой, я думал об этом юноше из гаража и о том, что, возможно, его везли в таком же вот 'форде', переоборудованном в санитарную машину. Я помню, как у них горели тормоза, когда они, набитые ранеными, спускались по горным дорогам на первой скорости, а иногда приходилось включать и заднюю передачу, и как последние машины порожняком пускали под откос, поскольку их заменили огромными 'фиатами' с надежной коробкой передач и тормозами. Я думал о мисс Стайн, о Шервуде Андерсоне, и об эготизме, и о том, что лучше — духовная лень или дисциплина. Интересно, подумал я, кто же из нас потерянное поколение? Тут я подошел к 'Клозери-де-Лила': свет падал на моего старого друга — статую маршала Нея, и тень деревьев ложилась на бронзу его обнаженной сабли, — стоит совсем один, и за ним никого! И я подумал, что все поколения в какой-то степени потерянные, так было и так будет, — и зашел в 'Лила', чтобы ему не было так одиноко, и прежде, чем пойти домой, в комнату над лесопилкой, выпил холодного пива. И, сидя за пивом, я смотрел на статую и вспоминал, сколько дней Ней дрался в арьергарде, отступая от Москвы, из которой Наполеон уехал в карете с Коленкуром; я думал о том, каким хорошим и заботливым другом была мисс Стайн и как прекрасно она говорила о Гийоме Аполлинере и о его смерти в день перемирия в 1918 году, когда толпа кричала: 'A bas Guillaume!'8, а метавшемуся в бреду Аполлинеру казалось, что эти крики относятся к нему, и я подумал, что сделаю все возможное, чтобы помочь ей, и постараюсь, чтобы ей воздали должное за все содеянное ею добро, свидетель бог и Майк Ней. Но к черту ее разговоры о потерянном поколении и все эти грязные, дешевые ярлыки. Когда я добрался домой, и вошел во двор, и поднялся по лестнице, и увидел пылающий камин, и свою жену, и сына, и его кота Ф. Киса, счастливых и довольных, я сказал жене:
— Знаешь, все-таки Гертруда очень милая женщина.
— Конечно, Тэти.
— Но иногда она несет вздор.
— Я же не слышу, что она говорит, — сказала моя жена. — Ведь я жена. Со мной разговаривает ее подруга.
'Шекспир и компания'
В те дни у меня не было денег на покупку книг. Я брал книги на улице Одеон, 12, в книжной лавке Сильвии Бич 'Шекспир и компания', которая одновременно была и библиотекой. После улицы, где гулял холодный ветер, эта библиотека с большой печкой, столами и книжными полками, с новыми книгами в витрине и фотографиями известных писателей, живых и умерших, казалась особенно теплой и уютной. Все фотографии были похожи на любительские, и даже умершие писатели выглядели так, словно еще жили. У Сильвии было подвижное, с четкими чертами лицо, карие глаза, быстрые, как у маленького зверька, и веселые, как у юной девушки, и волнистые каштановые волосы, отброшенные назад с чистого лба и подстриженные ниже ушей, на уровне воротника ее коричневого бархатного жакета. У нее были красивые ноги, она была добросердечна, весела, любознательна и любила шутить и болтать. И лучше нее ко мне никто никогда не относился.
Когда я впервые пришел в ее лавку, я держался очень робко — у меня не хватало денег, чтобы записаться в библиотеку, — Сильвия сказала, что я могу внести залог позже, когда мне будет удобнее, завела на меня карточку и предложила взять столько книг, сколько я захочу.
У нее не было никаких оснований доверять мне. Она меня не знала, адрес же, который я ей назвал, — улица Кардинала Лемуана, 74, — говорил только о бедности. И все-таки Сильвия была мила, обаятельна и приветлива, а за ее спиной поднимались к потолку и тянулись в соседнюю комнату, выходившую окнами во двор, бесчисленные книжные полки со всем богатством ее библиотеки.
Я начал с Тургенева и взял два тома 'Записок охотника' и, если не ошибаюсь, один из ранних романов Д. Г. Лоуренса 'Сыновья и любовники', но Сильвия предложила мне взять еще несколько книг. Я выбрал 'Войну и мир' в переводе Констанс Гарнетт и Достоевского 'Игрок' и другие рассказы.
— Если вы собираетесь прочитать все это, то не скоро зайдете снова, — сказала Сильвия.
— Я приду заплатить, — ответил я. — У меня дома есть деньги.
— Я не это имела в виду, — сказала она. — Заплатите, когда вам будет удобно.
— Когда у вас бывает Джойс? — спросил я.
— Как правило, в конце дня, — ответила она. — Разве вы его никогда не видели?
— Мы видели, как он с семьей обедал у Мишо, — сказал я. — Но смотреть на людей, когда они едят, невежливо, и это дорогой ресторан.
— Вы обедаете дома?
— Чаще всего, — ответил я. — У нас хорошая кухарка.
— По соседству с вашим домом, кажется, нет никаких ресторанов?
— Нет. Откуда вы знаете?
— Там жил Ларбо, — сказала она. — В остальном ему там все нравилось.
— Ближайший к нам недорогой ресторанчик находится возле Пантеона.
— Я не знаю вашего района. Мы обедаем дома. Приходите к нам как-нибудь с женой.
— Подождите приглашать, ведь я еще не заплатил вам. Во всяком случае, большое спасибо.
