были самые подходящие — белые и синие) и привязал их за шею к шарикам. Эти два шарика так и болтались все время у нас над столом. Когда я загрузила автомобиль предметами, то перед тем, как загружать автомобиль личностями, мы честно загадили канал Грибоедова букетом, а шарики выпустили в голубую высь. Мой шарик с невестой тут же улетел, а Ховановский с женихом виртуозно обмотался вокруг проводов.
После чего мы благополучно распрощались с гостями, загрузились в машину и отбыли по направлению к дому. Там я смогла только переодеться в штаны и футболку, разгрести оставленный с утра бардак, поставить цветы в вазы. Папа с Сонькой отправились гулять в парк, поскольку погода продолжала радовать солнышком, а меня просто срубило на пару часов.
Мне очень повезло. Я замужем за своим настоящим другом, которого люблю. И собираюсь прожить с ним всю оставшуюся жизнь. (Слава, слышишь, это я так тебя пугаю.)
Романтическая прогулка
И вообще, муж у меня — натура очень романтическая. Очень-очень.
Мало того, он еще и спортивен до невозможности. Нет, в его жизни нет и никогда, наверное, не будет залов, упражнений и тренажеров, зато вот активный отдых — в полной мере. Ролики, байдарки, велосипед, лыжи, просто пробежаться по городу с фотоаппаратом как олень — это их хлебом не корми.
Слава Создателю, ребеночек подрос, поэтому ко мне любимый мужчина с этими глупостями сильно не пристает, так, предлагает иногда, а я иногда и соглашаюсь.
А вот в незапамятные времена, когда мы только начали жить вместе, нападал он на меня с разными инициативами — мама не горюй.
Например, жить на два дома — на свой и мой — он начал в июне. Поэтому, когда он жил у меня, мы организовывали и планировали досуг вместе, а когда он жил у себя, то радовал меня планами позже, при встрече.
Так вот — живет Слава у себя уже два дня и назначает мне свидание. В субботу. Вечером. На Невском проспекте. Ну, я что — у меня же период влюбленности, я молода и хороша собой, а на встречу с любимым нужно вообще явиться при полном параде.
Как я готовилась! Шею и остальные детали организма намыла, волосы длиннющие, ниже талии свисающие, на бигуди накрутила, платье длинное летнее нагладила, босоножки на двенадцатисантиметровом каблуке (да-да, это было время, когда я еще представить себе не могла, что каблуки будут вызывать у меня стойкое неприятие и раздражение) нацепила, боевую раскраску на морду лица навела. И даже на ногтях длиннющих какие-то цветуи нарисовала.
Духами надушилась — и на свидание. Встречает меня в метро Евгеньич — морда довольная- довольная. «Сейчас, — говорит, — гулять пойдем!» Ну так прекрасно, чего там, пойдем. И мы пошли. Я рядом с ним — фея феей, походка от бедра, красота моя освещает все вокруг.
Так и прошли пол-Невского, до угла с Большой Морской. Подводит меня Хованов к какому-то парадняку и велит заходить. «А нам высоко?», — спрашиваю я, наивная чукотская девушка. «А до самого верха!» — интригует кавалер.
Сколько там этажей — шесть вроде? Но таких этажей, по четыре с полтиной метра потолки. Вскарабкались наверх, а тут Слава, как лихой швейцар, дверь на чердак открывает: «Прошу!» — говорит. (Платье у меня, попрошу заметить, цвета слоновой кости, в пол почти.) И мы с ним по чердаку, прорывая мордами паутину и стараясь не вляпаться в самые глубокие озера голубиного и хрен знает еще чьего помета, продираемся к выходу на крышу.
«А сейчас, Галка, ты увидишь смотровую площадку!» — говорит Хованов и начинает подталкивать меня к хлипкой деревянной лесенке с отсутствующей ступенькой, ведущей к выходу на чердак. Потом обгоняет и первым выбирается на крышу. Ну, я полезла, вытирая подолом пыль со всего окружающего, любимый же, как тут отступить. Вылезла, выпрямилась, вытирая пот со лба, хорошо, шага не сделала. Итак — крыша. Ну, прогулочное наше место. Терренкур [5], панимаишь! Стою это я на шпильках в двенадцать сантиметров, закрепленных на подъеме легкомысленным ремешком, а в две стороны от меня под крутым углом улетают вниз скаты ржавой крыши. А по краю той крыши никакого, даже самого условного заборчика — нету. И вниз, во двор-колодец, шесть высоченных питерских этажей можно, пролетая, осмотреть.
Сейчас я бы повертела пальцем у виска и полезла обратно, сняв обувь. Но тогда — лето, романтика, любовь, а любимый — вон он, бодрым горным козликом скочет к круглому строеньицу на крыше, эдакая башенка, на которую тоже нужно подниматься по железным ступеням, не вызывающим никакого чувства доверия, потому что кое-где цемент покрошился и ступени покачиваются.
Хрен ли нам, кабанам!
Расставив руки в стороны для равновесия, хотя это и была полная профанация, проваливаясь ежесекундно каблуками в крышу и слабо надеясь, что это хоть чуть-чуть отсрочит момент моего полета вниз, я потащилась за ним. Перед моим носом Ховановские кроссовки бодро пересчитали ступеньки. Мысль о том, чтобы снять обувь, приходила мне в голову, но, рассмотрев битые стекла на ржавчине, я ее отодвинула. Истечь кровью на крыше старинного питерского дома как-то не входило в мои планы.
Каждый шаг, когда ступенька коварно соскальзывала под супинатор, вызывал у меня все больший ужас, а в голове билась одна мысль: «Ну, туда-то я залезу, а вот как я буду спускаться обратно?!» (Все помнят про двенадцать сантиметров и платье в пол?)
На смотровой площадке, вопреки хорошей традиции огороженной низеньким заборчиком, можно было полюбоваться видом. Ничего не скажу — вид был прекрасен. Мы находились на высоте примерно колоннады Исаакия, но вдали от него. Смотровая площадка два метра в диаметре, метра на три поднимающаяся над коньком крыши, давала ощущение полета. Солнышко светило, легкие облачка плыли по небу, там же проносились вороны и самолеты, тушь с глаз потекла, потому что глаза заливал пот.
На смотровой площадке было три вещи — старый каркасный матрас (как его туда затащили — неизвестно), какая-то книжка (сухая; значит, дождя давно не было) и использованный презерватив, который мы сбросили на крышу, чтобы он не мешал любоваться видом. Оказывается, не один Хованов романтик — подумала я, представив себе сцену занятий любовью на такой высоте.
Видом мы любовались даже дольше, чем было нужно. Нет, не потому, что занялись бурным секасом на грязном продавленном матрасе, а потому, что я в деталях представляла себе процесс моего спуска вниз и составляла в уме черновик завещания. Конечно же, все, что у меня было, я оставляла любимому — этой сволочи, повинной в моей смерти!
В тот момент, когда тянуть уже было нельзя, я решила остаться в живых. Поэтому плюнула на весь созданный гламур, заткнула подол платья спереди и сзади за трусы, нашла резинку и стянула свои роскошные кудри в фигу на затылке — плевать, что некрасиво, но зато не мешают, и полезла. Благополучно сползла, ежесекундно рискуя навернуться, доковыляла на своих шпильках до входа на чердак, плюхнулась задницей прямо на крышу и на четырех костях, царапая коленки, полезла вниз.
Когда мы вышли из подъезда на праздничный субботний Невский, меня было просто не узнать: на голове — кривенько накрученная фига, у платья грязный подол, пятно на жопе и мокрые пятна под мышками. Педикюр кое-где содрался, ноготь на левой руке отколот по мясо, по морде размазана косметика, и весь художественный размаз декорирован хорошей такой, справной паутиной.
«Домой!» — только и смогла выдохнуть я и быстро поковыляла к метро, потому что щиколотку себе все-таки потянула. Сзади бодро шагал Хованов. До сих пор не могу понять одного — почему он только у метро уже спросил меня: «Может, ты платье из трусов вынешь?»
