единого случая незаконной семьи. Однако на собрании ни один не сказал: 'Выслушайте, братие, вот что я узнал и видел'. 3) Оперируя над цифрою-человеком, пастырское собрание имело перед собой как бы два ряда равнозначущих цифр: написанных белым по черному и черным по белому. Одно ему 'placet', другое 'nоn placet' ['позволено'... 'не позволено' (лат.)]. Но ни единой попытки доказать их разницу и даже объяснить, почему 'поп placet', - не сделано. Вообще, что такое 'незаконное сожитие' и 'незаконнорожденное дитя' - осталось во всех дебатах невыясненным. Не приведено сведений об этом из Евангелия, не приведено сведений об этом из Ветхого Завета, ни как текстов, ни как примеров, ни как воззрений на них Спасителя, пророков и Моисея. Поэтому собственно предмет суждения - юридический; некоторая юридическая неправильность 'незаконносожительствующих' и 'незаконнорожденных': но она трактуется как священное нарушение священнозаконов, в мантиях, с величавыми жестами, с священным ужасом на лице. Это необыкновенно отягчает положение юридических жертв, навело на них гипноз страха, чувство религиозной преступности и ответственности - и, вероятнее всего, оно-то и повело к детоубийству. Ибо из-за юридической ошибки никто дитя свое не убьет. Кто же вешается или топится, или топит или вешает, сознавая себя браконьером или нарушителем таможенной линии? Но здесь разыгрывается fata-morgana небесной таможни. Суть ее: не пропустить рождения, при творческом первоначальном: 'Да будет', 'да сотворится'. Собственно - таможня против неба; но как она, по мантиям и жестам, очень близка к небу, то у стоящих на земле людей образовалась аберрация, что таможня - в самом небе, и 'незаконнорождающие' и 'незаконнорожденные', как титаны, бунтуют против неба, идут на небо, чтобы взломать его. Отсюда ненависть к ним и отвращение земных глупых людей (мирян), еще утягчившее их существование и уторопившее к детоубийству. Все в общем порождено отношением к обряду: доступ к нему сделан трудным и все затрудняется с каждым годом; между тем, дело имеет такой вид, как будто 'незаконносожительствующие' не хотят у церкви благословиться, пренебрегают благословиться, т. е. как бы на супружескую жизнь свою и на детей своих они смотрят неуважительно сами: что породило к ним отвращение, презрение. Основная аксиома всех рассуждений, безмолвное сердечное допущение пастырей: что рождение есть an und ffir sich, зло. Иначе, если бы в нем было и чувствовалось абсолютное благо, пастыри просто должны бы стройною процессиею пойти и поблагодарить, что люди даже и в трудном для них положении, неудобном юридически и экономически, все же извернулись и ухитрились - рождать. Это как бы 'нет храмов' - а люди все же молятся, есть запрещение молиться, положим, 'от кесаря Нерона' - а они собираются в подземельях и все же молятся. Но в раю и до грехопадения заповеди о молитве еще не было дано, а о рождении - уже была дана. И если родить так же хорошо, как помолиться, не менее угодно Богу, не менее Им заповедано - само собою разумеется, что 'незаконносожительствующие' и 'незаконнорожденные' суть точное повторение святых, укрывавшихся в катакомбах: но только на этот раз 'святых' Ветхого Завета против новоизмышленного духа скопчества. Вспомнили бы пастыри римский сенат, вышедший in pleno после Канн встретить остатки разбитой армии, прибежавшей к воротам Вечного города: 'Мы благодарим вас, что вы не отчаялись в спасении отечества'. Так надлежит поступить официальной власти в отношении к гонимым девушкам: 'Вы все еще не отчаялись в благословленности рождению - и хоть опозорены, однако исполнили Волю Божию'. В. Р-в.
______________________
[...]
Хочется кончить это житейским впечатлением. Я спешил домой исправить 'последнюю корректуру' этого листа и, скучая, дремал в вагоне Балтийской железной дороги. Проехав Нарву, в него вошла с ребенком женщина. Ребенок был, видимо, болен, и она его успокаивала, сколько было уменья и сил. Лицо ее было угрюмо и печально. Так печально, что казалось некрасиво. Все несчастные люди - некрасивы. Только очень внимательно всматриваясь, можно было заметить тонкие черты лица, даже, пожалуй, когда- то прекрасного. Она была мещанка, одета бедно. Вдруг я обратил внимание, что на ней обручального кольца ни на одной, ни на другой руке не было, и догадался, что это - девушка. Мне хотелось с нею заговорить; но на нерешительный мой вопрос она промолчала, и, видимо, ей неприятно было, что я, пожалуй, с ней заговорю. Вечер смеркался. Поезд стучал. Вагон был совершенно пуст, кроме нас двоих. Но все время до Петербурга я наблюдал, с какою нежностью, укутав и уложив ребенка в передний угол длинной лавки, она сама ложилась у его ног, ничком, лицом книзу. Что-то служебное у нее было. Мать, сознательное, большое, свободное - служить рабынею у беспомощного, крохотного существа, которое бы не пискнуло, если б она его бросила. А он будет ей тяжел всю ее жизнь; 'некуда глаза показать' (незаконнорожденный). На таковых служениях держится мир. Упал тормоз, мы остановились у Петербургской станции. Я встал и, выходя, спросил:
- Что же, милая, в Петербург едете?
- К доктору. Вот ребенок заболел, внезапно... И я потерял ее из виду.
