могу его прогнать… Поутру проснусь, а он смотрит на меня, зубы оскалены и хвостом виляет, – дескать, что, взял?
Букоёмов улыбается и молчит, неподвижно глядя в пол. Хромой перестаёт шить, пристально смотрит на него и – ждёт.
– Ну?
– Чего?
– Что же кутёнок?
– Околел… кто-то хребет ему перешиб…
– Жалко? – тихо спрашивает Хромой, и на его губах дрожит усмешка.
Старик медленно поворачивает к нему лицо и с презрением говорит:
– Пошёл ты к дьяволу… Тоже! Захотел поймать ежа зубами…
Хромой смотрит ему в глаза, губы его всё вздрагивают, и он, позёвывая, возражает:
– Ежели не жалко, – зачем помнишь? Людей, которых убивал, не помнишь, а кутёнка – помнишь? Сам ты всё врёшь… вот что!
– Дерево! – скучно и лениво говорит старый каторжник. – Он ко мне ласков был…
Он опрокидывается спиной на нары и лежит, закинув руки за голову.
Шишов и Махин молча двигают шашки.
В окно смотрит клочок неба – оно золотое и розовое, высоко в нём кружится стая голубей. Больше ничего нет в небе. А земли – не видно из окна.
В камере тихо.
Хромой кончил шить. Он распялил рубаху пред лицом, наклонил голову набок и, любуясь заплатами, тихо поёт:
Я туда, сюда ходила,
И везде мне плохо было…
Карп Иванович Букоёмов глубоко вздыхает и, плюнув в потолок, медленно говорит:
– А однако скушно с вами, – черти лиловые…
