По приезде в Финляндию я встретился с Андреевым и, беседуя с ним, рассказал ему мои невеселые думы. Он горячо и даже как будто с обидою возражал мне, но возражения его показались мне неубедительными - фактов у него не было.
Но вдруг он, понизив голос, прищурив глаза, как бы напряженно всматриваясь в будущее, заговорил о русском народе словами необычными для него - отрывисто, бессвязно и с великой, несомненно искренней убежденностью.
Я не могу, - да если б и мог, не хотел бы воспроизвести его речь; сила ее заключалась не в логике, не в красоте, а в чувстве мучительного сострадания к народу, в чувстве, на которое - в такой силе, в таких формах его - я не считал Л.Н. способным.
Он весь дрожал в нервном напряжении и, всхлипывая, как женщина, почти рыдая, кричал мне:
- Ты называешь русскую литературу - областной, потому что большинство крупных русских писателей - люди московской области? Хорошо, пусть будет так, но все-таки это - мировая литература, это самое серьезное и могучее творчество Европы. Достаточно гения одного Достоевского, чтоб оправдать даже и бессмысленную, даже насквозь преступную жизнь миллионов людей. И пусть народ духовно болен - будем лечить его и вспомним, что - как сказано кем-то - 'лишь в больной раковине растет жемчужина'.
- А красота зверя? - спросил я.
- А красота терпения человеческого, кротости и любви? - возразил он. И продолжал говорить о народе, о литературе все более пламенно и страстно.
Впервые говорил он так страстно, так лирически, раньше я слышал столь сильные выражения его любви только к талантам, родственным ему по духу, - к Эдгару По чаще других.
Вскоре после нашей беседы разразилась эта гнусная война, - отношение к ней еще более разъединило меня с Андреевым.
Лишь в 15-м году, когда из армии хлынула гнуснейшая волна антисемитизма и Леонид, вместе с другими писателями, стал бороться против распространения этой заразы, мы, однажды, поговорили. Усталый, настроенный дурно, он ходил по комнате, засунув одну руку за пояс брюк, другою размахивая в воздухе. Темные его глаза были угрюмы. Он спросил:
- Можешь ты сказать откровенно, - что заставляет тебя тратить время на бесплодную борьбу с юдофобами?
Я ответил, что еврей вообще симпатичен мне, а симпатия - явление 'биохимическое' и объяснению не поддается.
- А все-таки?
- Еврей суть человек верующий, вера - его, по преимуществу, качество, я люблю верующих, люблю фанатиков всюду - в науке, искусстве, политике. Хотя знаю: фанатизм - нечто наркотическое, но наркотики - не действуют на меня. Прибавь к этому стыд русского за то, что в его доме - на родине его непрерывно творится позорное и гнусное в отношении к еврею.
Леонид тяжело привалился на диван, говоря:
- Ты человек крайностей, и они тоже, - вот в чем дело! Кто-то сказал: 'Хороший еврей - Христос, плохой - Иуда'. Но я не люблю Христа, Достоевский прав: Христос был великий путаник...
- Достоевский не утверждал этого, это - Ницше...
- Ну, Ницше. Хотя должен был утверждать именно Достоевский. Мне кто-то доказывал, что Достоевский тайно ненавидел Христа. Я тоже не люблю Христа и христианство, оптимизм - противная, насквозь фальшивая выдумка...
- Разве христианство кажется тебе оптимистичным?
- Конечно - царствие небесное и прочая чепуха. Я думаю, что Иуда был не еврей, - грек, эллин. Он, брат, умный и дерзкий человек, Иуда. Ты когда-нибудь думал о разнообразии мотивов предательства? Они - бесконечно разнообразны. УАзефа была своя философия - глупо думать, что он предавал только ради заработка. Знаешь, - если б Иуда был убежден, что в лице Христа пред ним сам Иегова, - он все-таки предал бы его. Убить бога, унизить его позорной смертью - это, брат, не пустячок!
Он долго говорил на Геростратову тему, и - как всегда, когда он сталкивался с такими мыслями, - говорил интересно, возбужденно, подхлестывая фантазию свою острейшими парадоксами. В такие минуты его грубовато красивое, но холодное лицо становится тоньше, одухотворенней, и темные глаза, в которых у него нескрываемо блестит страх пред чем-то, - в такие минуты горят дерзко, красиво и гордо.
Потом он вернулся к началу беседы:
- Но все-таки о евреях ты что-то выдумываешь, тут у тебя - литература! Я - не люблю их, они меня стесняют. Я чувствую себя обязанным говорить им комплименты, относиться к ним с осторожностью. Это возбуждает у меня охоту рассказывать им веселые еврейские анекдоты, в которых всегда лестно и хвастливо подчеркнуто остроумие евреев. Но - я не умею рассказывать анекдоты, и мне всегда трудно с евреями. Они считают и меня виновным в несчастиях их жизни, - как же я могу чувствовать себя равным еврею, если я для него - преступник, гонитель, погромщик?
- Тогда ты напрасно вступил в это общество - зачем же насиловать себя?
- А - стыд? Ты же сам говоришь - стыд. И - наконец - русский писатель обязан быть либералом, социалистом, революционером - черт знает чем еще! И - всего меньше - самим собою.
Усмехаясь, он добавил:
- По этому пути шел мой хороший приятель Горький, и - от него осталось почтенное, но - пустое место. Не сердись.
- Продолжай.
Он налил себе крепкого чая и - с явной целью задеть меня - стал грубо отрицать превосходный, суровый талант Ивана Бунина, - не любит он его. Но вдруг, скучным голосом, сказал:
- А женился я на еврейке!
В 16-м году, когда привез мне книги свои, оба снова и глубоко почувствовали, как много было пережито нами и какие мы старые товарищи. Но мы могли, не споря, говорить только о прошлом, настоящее же воздвигало между нами высокую стену непримиримых разноречий.
Я не нарушу правды, если скажу, что для меня стена эта была прозрачна и проницаема - я видел за нею человека крупного, своеобразного, очень близкого мне в течение десяти лет, единственного друга в среде литераторов.
Разногласия умозрений не должны бы влиять на симпатии, я никогда не давал теориям и мнениям решающей роли в моих отношениях к людям.
Л.Н.Андреев чувствовал иначе. Но не я поставлю это в вину ему, ибо он был таков, каким хотел и умел быть - человеком редкой оригинальности, редкого таланта и достаточно мужественным в своих поисках истины.
