любовью - идут разными путями к одной и той же цели - к возбуждению в народе своем разумной энергии, творящей добро и красоту.
Мне было грустно и досадно видеть, что Андреев исказил этот характер, еще не тронутый русской литературой, мне казалось, что в повести, как она была задумана, характер этот найдет и оценку и краски, достойные его. Мы поспорили, и, может быть, я несколько резко говорил о необходимости точного изображения некоторых - наиболее редких и положительных - явлений действительности.
Как все люди определенно очерченного 'я', острого ощущения своей 'самости', Л. Н. не любил противоречия, он обиделся на меня, и мы расстались холодно.
Кажется, в 907 или 8-м году Андреев приехал на Капри, похоронив 'Даму Шуру' в Берлине, - она умерла от послеродовой горячки. Смерть умного и доброго друга очень тяжело отразилась на психике Леонида. Все его мысли и речи сосредоточенно вращались вокруг воспоминаний о бессмысленной гибели 'Дамы Шуры'
- Понимаешь, - говорил он, странно расширяя зрачки, - лежит она еще живая, а дышит уже трупным запахом. Это очень иронический запах.
Одетый в какую-то бархатную черную куртку, он даже и внешне казался измятым, раздавленным. Его мысли и речи были жутко сосредоточены на вопросе о смерти. Случилось так, что он поселился на вилле Карачиолло, принадлежавшей вдове художника, потомка маркиза Карачиолло, сторонника французской партии, казненного Фердинандом Бомбой. В темных комнатах этой виллы было сыро и мрачно, на стенах висели незаконченные грязноватые картины, напоминая о пятнах плесени. В одной из комнат был большой закопченный камин, а перед окнами ее, затеняя их, густо разросся кустарник; в стекла со стен дома заглядывал плющ. В этой комнате Леонид устроил столовую.
Как-то под вечер, придя к нему, я застал его в кресле пред камином. Одетый в черное, весь в багровых отсветах тлеющего угля, он держал на коленях сына своего, Вадима, и вполголоса, всхлипывая, говорил ему что-то. Я вошел тихо; мне показалось, что ребенок засыпает, я сел в кресло у двери и слышу: Леонид рассказывает ребенку о том, как смерть ходит по земле и душит маленьких детей.
- Я боюсь, - сказал Вадим.
- Не хочешь слушать?
- Я боюсь, - повторил мальчик.
- Ну, иди спать...
Но ребенок прижался к ногам отца и заплакал. Долго не удавалось нам успокоить его, Леонид был настроен истерически, его слова раздражали мальчика, он топал ногами и кричал:
- Не хочу спать! Не хочу умирать!
Когда бабушка увела его, я заметил, что едва ли следует пугать ребенка такими сказками, какова сказка о смерти, непобедимом великане.
- А если я не могу говорить о другом? - резко сказал он. - Теперь я понимаю, насколько равнодушна 'прекрасная природа', и мне одного хочется вырвать мой портрет из этой пошло красивенькой рамки.
Говорить с ним было трудно, почти невозможно, он нервничал, сердился и, казалось, нарочито растравлял свою боль.
- Меня преследует мысль о самоубийстве, мне кажется, что тень моя, ползая за мной, шепчет мне: уйди, умри!
Это очень возбуждало тревогу друзей его, но иногда он давал понять, что вызывает опасения за себя сознательно и нарочито, как бы желая слышать еще раз, что скажут ему в оправдание и защиту жизни.
Но веселая природа острова, ласковая красота моря и милое отношение каприйцев к русским довольно быстро рассеяли мрачное настроение Леонида. Месяца через два его точно вихрем охватило страстное желание работать.
Помню - лунной ночью, сидя на камнях у моря, он встряхнул головой и сказал:
- Баста! Завтра с утра начинаю писать.
- Лучше этого тебе ничего не сделать.
- Вот именно.
И весело - как он давно уже не говорил - он начал рассказывать о планах своих работ.
- Прежде всего, брат, я напишу рассказ на тему о деспотизме дружбы уж расплачусь же я с тобой, злодей!
И тотчас - легко и быстро - сплел юмористический рассказ о двух друзьях, мечтателе и математике, - один из них всю жизнь рвется в небеса, а другой заботливо подсчитывает издержки воображаемых путешествий и этим решительно убивает мечты друга.
Но вслед за этим он сказал:
- Я хочу писать об Иуде, - еще в России я прочитал стихотворение о нем - не помню чье [А.Рославлева. - Примеч. М. Горького], - очень умное. Что ты думаешь об Иуде?
У меня в то время лежал чей-то перевод тетралогии Юлиуса Векселля 'Иуда и Христос', перевод рассказа Тора Гедберга и поэма Голованова, - я предложил ему прочитать эти вещи.
- Не хочу, у меня есть своя идея, а это меня может запутать. Расскажи мне лучше - что они писали? Нет, не надо, не рассказывай.
Как всегда в моменты творческого возбуждения, он вскочил на ноги - ему необходимо было двигаться.
- Идем!
Дорогой он рассказал содержание 'Иуды', а через три дня принес рукопись. Этим рассказом он начал один из наиболее плодотворных периодов своего творчества. На Капри он затеял пьесу 'Черные маски', написал злую юмореску 'Любовь к ближнему', рассказ 'Тьма', создал план 'Сашки Жигулева', сделал наброски пьесы 'Океан' и написал несколько глав - две или три повести 'Мои записки', - все это в течение полугода. Эти серьезные работы и начинания не мешали Л.Н. принимать живое участие в сочинении пьесы 'Увы', пьесы в классически-народническом духе, в стихах и прозе, с пением, плясками и всевозможным угнетением несчастных русских землепашцев. Содержание пьесы достаточно ясно характеризует перечень действовавших в ней лиц:
'Угнетен - безжалостный помещик.
Свирепея - таковая же супруга его.
Филистерий - Угнетонов брат, литераторишко прозаический.
Декадентий - неудачное чадо Угнетоново.
Терпим - землепашец, весьма несчастен, но не всегда пьян.
Скорбела - любимая супруга Терпимова; преисполнена кротости и здравого смысла, хоша беременна постоянно.
Страдала - прекрасная дочь Терпимова.
Лупоморда - ужаснейший становой пристав. Купается в мундире и при орденах.
Раскатай - несомненный урядник, а на самом деле - благородный граф Эдмон де Птие.
Мотря Колокольчик - тайная супруга графова, а в действительности испанская маркиза донна Кармен Нестерпима и Несносна, притворившаяся гитаной.
Тень русского критика Скабического.
Тень Каблица-Юзова.
Афанасий Щапов, в совершенно трезвом виде.
'Мы говорили', - группа личностей без речей и действий.
Место происшествия - 'Голубые Грязи', поместье Угнетоново, дважды заложенное в Дворянском банке и однажды еще где-то'.
Был написан целый акт этой пьесы, густо насыщенный веселыми нелепостями. Прозаический диалог уморительно писал Андреев и сам хохотал, как дитя, над выдумками своими.
Никогда, ни ранее, ни после, я не видал его настроенным до такой высокой степени активно, таким необычно трудоспособным. Он как будто отрешился от своей неприязни к процессу писания и мог сидеть за столом день и ночь, полуодетый, растрепанный, веселый. Его фантазия разгорелась удивительно ярко и плодотворно, - почти каждый день он сообщал план новой повести или рассказа.
