десятилетия.
На следующий день Джексон разговаривал по телефону с матерью, расстроился, заплакал, и Такер заказал обратные билеты. В последнюю ночь Такер и Энни спали вместе, но уже без всякого секса.
– Я еще вернусь, – пообещал Такер. – Мне здесь нравится.
– Никто никогда никуда не возвращается.
Разумеется, он не вернется ни в этот город, ни в эту постель, и в голосе Энни прозвучала горечь, о которой она сожалела, но подавить ее не могла.
– Или ты прилетишь в Штаты.
– Я уже отгуляла весь отпуск.
– Можно сменить работу.
– Что-то не припомню, чтобы ты прочел мне курс лекций по новой специальности.
– Отлично. Значит, я не вернусь сюда, ты не собираешься туда… Трудно представить себе место для нашего общего будущего.
– Ты всегда строишь планы после разового пересыпа? – поинтересовалась Энни. – Какое там будущее, о чем ты?
Как Энни ни старалась, ей никак не удавалось соскочить с язвительной интонации. Она вовсе не хотела издеваться – наоборот, ей хотелось найти тропку надежды. Однако в ее распоряжении оставался лишь все тот же набивший оскомину окаянный язык: типичный британский, чтоб его черти драли.
– Даже слушать тебя не хочу, – буркнул Такер.
Она обняла его:
– Я буду скучать. По тебе и по Джексону.
Вот. Хотя бы так. Не слишком много, и совершенно не отражает глубины ее отчаяния, уже рвущегося наружу, но она надеялась, что он услышит в ее словах хотя бы привязанность и симпатию.
– Обязательно пиши, и побольше, – попросил он.
– Да мне и сказать-то особо нечего.
– Я предупрежу тебя, когда мне надоест.
– Бог мой, – засмеялась Энни, – этак я вообще остерегусь тебе что-нибудь писать.
– Черт… К чему ты все усложняешь?
– Я не усложняю. Просто все и так сложно. Потому все и не ладится. Потому ты и разводился, и сбегал тысячу раз. Потому что все сложно.
Ей хотелось сказать нечто совсем другое. Хотелось сказать, что одно из наших главных несчастий – неумение высказать то, что чувствуешь. Пусть это бесполезно, пусть немного, но зато Такер понял бы, как тяжело у нее на душе.
А вместо этого она уколола его, упрекнула в собственных неудачах. Ей казалось, что она пытается удержаться на скале, но пальцы соскальзывают и она летит в пропасть, ощущая лишь песок под ногтями.
Не сводя с нее взгляда, Такер сел на кровати:
– Помирись с Дунканом. Он наверняка будет счастлив, особенно теперь. У тебя на десять лет материала, о котором он и мечтать не смел.
– А мне-то что с того?
– Ничего, конечно. Я просто предложил.
Она попыталась в последний раз:
– Извини. Не знаю, что сказать… Но ведь считается, что любовь преображает. – Энни почувствовала, что это слово развязало ей язык. – И я пытаюсь взглянуть на вещи с этой точки зрения. Р-раз – и я преобразилась, не важно, каким образом. Останешься ты или улетишь – это уже произошло. И я пытаюсь смотреть на тебя как на метафору или вроде того. Но не получается. Ужасно, но факт: без тебя все вокруг соскальзывает в обыденность. И я ничего не могу сделать. Книги не помогут. Потому что, сколько ни читай про любовь, когда кто-то пытается определить ее, все рассуждения и размышления всегда упираются в абстрактное существительное. Так мы и привыкли о ней думать. Но в реальности любовь… Для меня это ты. И когда ты уйдешь, уйдет любовь. Никакой абстракции.
– Папа…
Энни поняла не сразу, но Такер сориентировался мгновенно. Джексон стоял рядом, мокрый, грязный и вонючий.
– Что случилось, Джексон?
– Вырвало.
– Ладно, бывает.
– По-моему, я больше не люблю хрустящие палочки.
– Ты просто их чуток перебрал. Сейчас мы все исправим. Энни, можно чистую простынку?
Они занялись Джексоном и его постелью, и Энни пыталась не чувствовать себя несчастной, обделенной, рожденной под несчастливой звездой. Она давно заметила, что уныние и подавленность – ее обычный настрой, но понимала, что все события, в том числе и ее теперешнюю неудачу, можно трактовать по-разному. К примеру: ну, почувствовала слабость к какому-нибудь американцу… к конкретному американцу с малолетним сыном и домом в Америке… Ну, прибыл этот американец на пару дней – так в чем несчастье, если он, как и было запланировано, отбывает? Много ли надо ума, чтобы это предвидеть? Хорошо, рассмотрим иначе: ты накатала обзор на цикл песен автора, о котором двадцать лет ни слуху ни духу, отослала обзор на захудалый сайтишко, посвященный этому автору. Автор этот твой обзор прочитал, заинтересовался, ответил, потом заявился в гости. Оказался симпатичным, ты ему понравилась, и он даже с тобой переспал. В чем тут горе? Будь она врожденной оптимисткой, восприняла бы происшедшее в течение последнего времени как нечто вроде евангельских семнадцати чудес исцеления. Но она, увы, не врожденная оптимистка. Она вообще не оптимистка, и вот вам вместо чудес исцеления муки крестные. И вот она уже примеряется к образу самой разнесчастной из женщин планеты.
И как это сообразуется с предыдущей ночью, когда она притворилась, что использует противозачаточные средства, а сама втихаря надеялась забеременеть? Сколько удачи требуется, чтобы забеременеть в ее годы, учитывая возраст Такера и его весьма не блестящее состояние здоровья? Впрочем, может, и беспокоиться не о чем. Она уже ощущала предстоящее разочарование, которое принесет очередная менструация: очередной провал в длинной череде провалов, из которых состоит ее жизнь. Кто знает, может, в этом и заключается смысл: зачем ей пытаться сделать свою жизнь счастливее, если сама эта жизнь не стоит ломаного гроша.
– Пап, а можно я буду спать с тобой?
– Договорились.
– Только с тобой?
– Конечно.
Такер посмотрел на Энни, пожал плечами.
– Спасибо, – сказал он.
В течение следующих недель это «спасибо» наверняка будет обдумываться и анализироваться куда более тщательно, чем того заслуживает.
– А что мне сказать маме? – спросил Джексон уже в самолете, перед взлетом.
– Все, что хочешь.
– Она знает, что ты болел, да?
– Скорее всего знает.
– И знает, что ты не умер.
– Конечно.
– Ага. А как пишется «Гулнесс»?
Такер продиктовал по буквам.
– Интересно. Как будто я маму сто лет не видел. Только вот что мы тут делали… Вроде почти и ничего, а?
– Ну извини.
– Да ладно… Вот мультики включу на всю дорогу, покажется больше.
