от ужаса даже сопеть перестал.
«Chi sta là?»[8] — пропищал наконец Корбуччи, бормоча и всхлипывая, как побитая обезьяна. Я приготовил спичку, промахнуться я не мог, его лицо было совсем рядом. «Arturo, signorí!»[9].
Он не повторил моего имени, не обругал меня. Он ничего этого не сделал, только целую минуту пыхтел, а когда заговорил — на своем лучшем английском, — то в его голосе звучали нотки вкрадчивой вежливости. «Подойти ближе, Arturo. Ты стоишь где-то ниже. Я хочу с тобой поговорить». — «Спасибо, я спешу», — сказал я и положил спичку обратно в карман. Он мог быть вооружен, а у меня оружия не было. «Так ты спешишь! — с какой-то радостью просипел он. — И ты думал, что я еще в Риме, я и был там до полудня, а потом в последний момент успел на поезд, а потом на другой, из Неаполя в Поццуоли, сюда меня привез на лодке рыбак из Поццуоли. У меня даже не было времени зайти куда-нибудь в Неаполе, я только мотался с вокзала на вокзал. Поэтому и Стефано со мной нет, Arturo, я один, без Стефано».
В кромешной тьме его голос казался особенно неискренним; хоть вокруг и была непроницаемая темень, я все равно видел, что он лжет. Я схватился за перила. Они ходили ходуном: Корбуччи ведь тоже держался за них там, где стоял. «Тогда ему повезло», — сказал я мрачно. «Ты не должен так злиться на него, — увещевал граф. — Ты увел у него девушку, он мне рассказал об этом, я как раз хотел с тобой поговорить. Ты такой отчаянный! Может, ты и сейчас идешь к ней на свидание, а?» Я прямо и сказал ему, что да, иду. «Ну так не торопись, ее там нет». — «Вы не видели ее внизу?» — воскликнул я в полном восторге, что он ее не заметил. «Не имел этого удовольствия», — сказал старый мошенник. «Она все равно там». — «Очень жаль, что я не знал этого». — «И я заставил ее так долго ждать!» — это я бросил ему через плечо, так как уже развернулся и бежал вниз. «Надеюсь, ты найдешь ее! — зло прокаркал мне вслед Корбуччи. — Надеюсь, найдешь…» И я нашел ее.
Раффлс не мог ни сидеть, ни стоять спокойно, он возбужденно метался по комнате. Но сейчас он остановился, как бы застыл, опершись локтями на чугунную доску камина, обхватив руками голову.
— Мертвую? — прошептал я.
Он кивнул, не поворачиваясь.
— В пещере не было ни звука. На мой голос никто не ответил. Я вошел и задел ее ногой, она была холодной как лед… Кролик, они вонзили ей нож в самое сердце. Она сопротивлялась, и они вонзили ей нож в сердце!
— Ты говоришь «они», — вкрадчиво сказал я, когда он замолчал, — но разве Стефано не остался в Риме?
Раффлс мгновенно повернулся, лицо у него было белым как мел, глаза горели гневом.
— Он был в пещере! — прокричал он. — Я его увидел и пошел на него с голыми руками. Не с кулаками, Кролик, нет, для такого дела кулаки не годятся, я хотел собственными руками разорвать ему грудь и вырвать с корнем его поганое сердце. Я совершенно обезумел. Но у него был пистолет — ее пистолет. Он выстрелил в упор, на расстоянии вытянутой руки — и промахнулся. Это немного привело меня в чувство. Больше он выстрелить не успел, я двинул ему в плечо, пистолет с грохотом упал, так и не выстрелив, в один момент я скрутил мерзавца, он целиком оказался в моей власти.
— И ты не пощадил его?
— Пощадил?! Когда Фаустина мертвая лежала у моих ног? Мне самому не было бы никакого прощения на том свете, если бы я пощадил его на этом! Нет, я просто стоял и держал пистолет обеими руками, положив большой палец на курок. И тут он набросился на меня с ножом, я отступил и всадил ему пулю в живот. «Можешь получить и еще пару, — сказал я, потому что моя бедная девочка не успела сделать ни одного выстрела. — Получай же и еще одну, и еще!» Тут я вдруг раскашлялся не хуже самого графа, кругом было полно дыма. Когда он рассеялся, Стефано был уже мертв, и я сбросил его в море, чтобы не осквернять пещеру Фаустины. А потом… потом мы были одни в последний раз, она и я, в нашем любимом убежище, мне едва ее было видно, но я не зажигал спички, потому что знал, что ей бы не хотелось, чтобы я видел ее такой. Я мог и так попрощаться с ней. И я простился с Фаустиной, я оставил ее там и, подняв голову, мужественно ступил на ступеньки лестницы, а надо мной все так же ясно сияли в небе звезды. Внезапно все поплыло у меня перед глазами, и я рванулся назад как сумасшедший: вдруг она не умерла и ее еще можно спасти?.. Нет, Кролик, больше я рассказывать не могу.
— Даже о графе? — наконец выдавил я из себя.
— Даже о графе, — сказал Раффлс, поворачиваясь ко мне со вздохом. — Когда я уходил, он, конечно, очень пожалел обо всем, но что из этого? Я отомстил кровью за кровь, но ведь Фаустину убил не Корбуччи. Нет, он только составил план. Они узнали о наших свиданиях в пещере, и им не составило труда задержать меня наверху, а Фаустину силой увезти в море. Только так можно было попытаться убедить ее. Они никак не могли заставить ее снова слушаться Стефано и прибегли к хитрости. Фаустина нацелила на них пистолет Корбуччи, но они отвлекли ее внимание, и, прежде чем она успела выстрелить, Стефано убил ее.
— Но как ты все это узнал, Раффлс? — осторожно спросил я: хотя ему не хотелось больше говорить, для меня трагический конец Фаустины еще не означал конца повествования.
— Потом мне рассказал Корбуччи, под дулом собственного пистолета. Он ведь ждал у окна, когда я возвращался, стоял против света и внимательно всматривался, но увидеть ничего не мог. Ну вот он и спросил: «Это Стефано?», и я прошептал: «Sí, signore»; тогда он спросил, прикончил ли он Arturo, и я опять ответил утвердительно. Тогда он, еще не понимая, кого прикончили, а кого нет, впустил меня.
— И ты прикончил его?
— Нет, для Корбуччи это было бы слишком легкое наказание. Я его связал так крепко, как еще никогда никого не связывал, засунул ему в рот кляп и оставил в комнате с закрытыми ставнями, а дом запер. Ставни в этом доме толщиной в шесть дюймов, а стены — почти шесть футов. Это было в субботу вечером, и графа не ждали раньше следующей субботы. Считалось, что он должен быть в Риме. Погибшую, конечно, найдут на следующий день, и я боялся, что из-за этого его тоже могут найти, пока он еще жив. Корбуччи и сам на это рассчитывал, потому что все время храбро угрожал мне. Ну и вид у него был! Клянусь, ты никогда ничего подобного не видел: глаза чуть не вылезли из орбит, огромные усы топорщатся в стороны, из-за головы торчит линейка, которой я затягивал узел. Без малейших колебаний я запер графа и пожелал ему, да и сейчас желаю, всех возможных мучений, которые только могут выпасть на долю проклятого Богом.
— Ну а потом?
— Ночь еще только начиналась, и всего в десяти милях были самые лучшие порты, где можно укрыться в бурю, сотни убежищ на выбор для таких бродяг, как я. Но я не хотел забираться дальше Генуи: мой итальянский мог меня выдать; и я выбрал корабль северогерманского филиала компании Ллойд и прекрасно себя чувствовал в одной из шлюпок, закрепленных над мостиком. Лучшее убежище и придумать трудно, Кролик, я прекрасно продержался на апельсинах, которые прихватил с собой.
— А в Генуе?
— А в Генуе я вспомнил о здравом смысле и больше о нем не забывал. Но там мне пришлось начать все сначала, с самого низа. Я спал на улицах. Побирался. Я все надеялся на лучшее, но ничего не получалось. А затем однажды в стекле витрины заметил старика с белой головой — у меня, конечно, были определенные планы на эту витрину. Я уставился на него, он уставился на меня, на нас были одинаковые лохмотья. Так вот до чего я дошел! Я сам себя не узнал, так кто же тогда сможет меня узнать? Я чувствовал, Лондон зовет меня, — и вот я здесь. Италия разбила мое сердце — там оно и осталось.
То беззаботный, как мальчишка, то немного кокетливый, даже в горький момент повествования, не давая больше воли тому чувству, которое испортило кульминацию его рассказа, Раффлс ждал — и я знал это, — что его последние слова будут оценены по достоинству. В том, что это будут не простые слова, я не сомневался. Даже если бы не трагедия его жизни в Италии, которой хватило бы на многие годы, если не на всю жизнь, я бы все равно это понял, да и сейчас не изменил своего мнения. Таким, каким он был тогда, его уже никто, кроме меня, не помнит: со следами тяжелых переживаний, с морщинами, избороздившими его лицо; и вам никогда не догадаться, отчего они вдруг стали исчезать, что их совсем разгладило. Причиной, которая должна была бы иметь совсем противоположный эффект, но которая на самом деле вернула ему былую молодость и уверенность, были звуки шарманки и пение, которые мы еще раз услышали прямо под нашими окнами:
