разговора, только во что бы то ни стало отводи вашу беседу от темы приобретенной им картины. Если же он предложит тебе показать ее, скажи, что тебе пора уходить. Сегодня во второй половине дня он с большой тщательностью запер свой футляр, и не существует никакой реальной причины, которая могла бы заставить его открыть замок в нашем полушарии.
— Где я смогу тебя найти, когда уйду оттуда?
— Я буду в Эшере. Надеюсь успеть на поезд девять пятьдесят пять.
— Но я непременно должен увидеться с тобой сегодня еще раз! — взволнованно воскликнул я, так как Раффлс взялся уже за ручку входной двери. — Я пока не вполне готов к своей роли! Я знаю, что провалю все дело!
— Только не ты! — кратко сказал он. — А вот я непременно все завалю, если буду тратить на тебя драгоценное время. Мне предстоит еще чертовски много сделать. Дома ты меня не застанешь. А почему бы тебе не приехать в Эшер самому на последнем поезде? Вот именно: ты приезжаешь и привозишь с собой самые свежие новости! Я предупрежу старого Дебенхэма, чтоб к твоему приезду приготовились: нам постелют две кровати. Ей-Богу! Сколько бы он нас ни ублажал, все будет мало, если только он получит назад свою картину.
— «Если только»! — простонал я.
Раффлс кивком головы попрощался со мной и ушел, оставив меня во власти дурных предчувствий и страха, в том довольно-таки жалком состоянии настоящего предстартового мандража или, скажем, закулисного волнения.
В конечном счете мне надо было лишь как следует сыграть свою роль. В случае, если Раффлс потерпит неудачу там, где он никогда не проигрывал, если всегда аккуратный и бесшумный Раффлс станет вдруг на сей раз неуклюжим увальнем, то единственное, что требовалось от меня, это «улыбаться, улыбаться и улыбаться, исполняя роль главного злодея». Я полдня репетировал эту улыбку. Отрабатывал предполагаемые реплики гипотетических диалогов. Выучил наизусть несколько анекдотов и забавных историй. В клубе погрузился в чтение книги о Квинсленде. И наконец в 19.45 я склонил свою спину в приветственном поклоне перед довольно старообразным мужчиной с маленькой лысой головой и покатым лбом.
— Вы, следовательно, друг мистера Раффлса? — спросил он, весьма бесцеремонно оглядев меня своими маленькими светлыми глазками. — Вы его не видели? Я ждал, что он придет пораньше, чтобы мне кое-что показать, но он еще не приходил.
Так же как, по-видимому, не приходила пока и телеграмма от его имени. Мои неприятности начинались слишком уж рано. Я сказал, что не видел Раффлса после часа дня, с удовольствием говоря правду, пока это было возможно. Мы еще не закончили вступительной беседы, как в дверь постучали. Наконец-то принесли телеграмму! Прочитав ее, житель Квинсленда протянул листок мне.
— Выехал из города! — проворчал он. — Внезапная болезнь близкого родственника! Что это там у него за близкие родственники?
Я вообще не знал его родни и на мгновение спасовал перед опасностью, которая ожидала меня, если бы я начал придумывать небылицы. Поэтому я ответил, что никогда не встречался ни с кем из его родственников, вновь почувствовав при этом, что ощущаю себя значительно увереннее, когда говорю правду.
— А я полагал, что вы закадычные друзья, — сказал он с легким подозрением (или, быть может, мне это померещилось), глядя на меня своими хитрющими маленькими глазками.
— Да, но только в городе. Я никогда не бывал в его родовом имении.
— Ладно, — проворчал он, — с этим ничего уж теперь не поделаешь. Но не понимаю, почему он не мог сначала прийти поужинать? Я бы никогда не отправился к постели умирающего без хорошего ужина. А то получается совершенная бессмыслица, если вам угодно знать мое мнение. Ну что ж, нам, следовательно, придется поужинать без него, а он пусть кусает себе локти. Не посчитайте за труд позвонить вот в этот колокольчик. Полагаю, вы в курсе, какова была цель его посещения? Жаль, что я больше не увижу вашего друга. Нет-нет, никаких разговоров о делах! Мне просто очень понравился Раффлс, я ужасно к нему привязался. Он подлинный циник, а я обожаю циников. Я и сам циник. Что там теперь осталось от его матушки или же какой-нибудь из его тетушек? Пустая, отвратительная оболочка, да и та, надеюсь, вскоре испустит дух.
Я собрал эти образчики его высказываний в одну кучу, хотя, разумеется, они были разделены интервалами, паузами и моими репликами, которые я ухитрялся время от времени вставлять то здесь, то там. Пока официант накрывал на стол, мы беседовали таким вот образом, и у меня сложилось вполне определенное мнение об этом человеке, подкреплявшееся каждым новым его высказыванием. Благодаря этому мнению я начисто был избавлен от любых угрызений совести по поводу моего вероломного присутствия за его столом. Он принадлежал к тому кошмарному типу людей, которых с небольшой долей условности можно было бы назвать «глупыми циниками» и которые всегда норовят делать самые язвительные комментарии обо всем и обо всех на свете. Высшими их достижениями всегда оказываются вульгарная непочтительность и неумная насмешка. Добившись богатства (по его же собственному признанию) благодаря торговле земельными участками, он так и остался невоспитанным, невежественным человеком. Крэггс был в полной мере наделен хитростью и злорадством, он до удушья смеялся, когда вдруг вспомнил о том невезении, которое постигло других, не столь ловких спекулянтов во время известного земельного бума. Даже и сейчас я не слишком-то переживаю за свое поведение во время ужина с достопочтенным Дж. М. Крэггсом, депутатом законодательного собрания.
Но мне никогда не забыть той гаммы моих внутренних переживаний, которые обусловливались самой ситуацией, принуждавшей меня одним ухом слушать хозяина номера, а другим — прислушиваться, не слышно ли Раффлса?! Один раз я его услышал, хотя комнаты были разделены не какими-то старомодными раздвижными перегородками, а настоящей дверью, которая была плотно закрыта и, кроме того, занавешена тяжелой портьерой. И тем не менее я могу поклясться, что один раз услышал оттуда звук. Я даже слегка пролил вино и во весь голос расхохотался в ответ на одну из грубых острот хозяина. Но больше не было никаких шорохов, хотя мой слух все время был сильно напряжен. После того как официант удалился, Крэггс, к моему великому ужасу, вскочил на ноги и, не говоря ни слова, кинулся в спальню. И пока он не вернулся, я сидел как каменный.
— Мне показалось, что будто бы стукнула дверь, — сказал он. — Я, должно быть, ошибся… игра воображения. Раффлс рассказывал вам, какое у меня тут хранится бесценное сокровище?
Он все же заговорил о картине! Вплоть до сего момента мне удавалось удерживать его в границах Квинсленда и рассказов о том, как он сделал свои деньги. Я и теперь попытался вернуть его к этой теме, но безрезультатно: Крэггсу вспомнилось его великое, хотя и не совсем праведным путем доставшееся ему приобретение. Я сказал, что Раффлс только лишь вскользь упомянул о картине, и это его вообще завело. С доверительной словоохотливостью только что очень плотно поужинавшего человека он с головой ушел в свою любимую тему. Я посмотрел на часы, которые висели на стене у него за спиной. Было только без четверти десять.
Мне еще нельзя было откланяться по соображениям элементарного приличия. Поэтому я продолжал там сидеть (мы все еще потягивали портвейн), слушая рассказ о том, какая все же причина побудила моего хозяина воспылать честолюбивым желанием заполучить то, что он сам с великим удовольствием называл «картиной настоящего, подлинного, меднозадого Старого Мастера, который уж если делал вещь, так прочно и добротно». Причиной оказалось страстное желание обставить какого-то законодателя-соперника, у которого обнаружились вдруг художественные пристрастия. Даже краткий пересказ его монолога навел бы на читателя дикую тоску. Поэтому, опуская сию речь, я сообщаю лишь то, что завершилась она, как и следовало почти с неизбежностью, тем самым приглашением, которого я с ужасом ожидал и которого страшно боялся в течение всего этого вечера.
— Но вы обязательно должны ее увидеть! Она в соседней комнате, проходите сюда.
— А разве она не упакована? — поспешно спросил я.
— Заперта на ключ. Только и всего.
— Прошу вас, не беспокойтесь, — пролепетал я.
— Какое там, черт побери, беспокойство, — оборвал меня Крэггс. — Идемте же!
И вот тут до меня дошло, что сопротивляться долее никоим образом нельзя, если я не хочу навлечь на
