печи, готовлю пищу, а сама питаюсь отбросами со стола. Верчусь с утра до вечера, как белка в колесе. Чуть что не так — зуботычина, за косы, кулак в лицо. Только и радость, так это по утрам: все еще спят, а я выйду в сад и смотрю-смотрю на восход солнца и вас всех вспоминаю и думаю-верю, что когда-то и для меня взойдет свободное солнце родной земли, вызволит из горькой чужбины».
Письма эти мы поместили в партизанской газете.
А вскоре за письмами ранним утром пришло от Мартыныча тревожное сообщение: каратели прочесали ряд деревень Волосовского района, забрали молодежь и собираются вывезти в Германию. Указал время, маршрут и количество карателей, которые будут конвоировать согнанных в одну кучу людей. Накануне мы отправили несколько боевых групп на задание, в лагере нас оставалось очень мало. Что делать? Совещаемся, смотрим на карту.
— А что смотреть на карту, — говорит разведчик комсомолец Коля Екимов, — да мы эти места до самого Кингисеппа на животах проползали. — И ко мне с просьбой: — Разрешите, товарищ командир, я со своими ребятами вот тут ловушку устрою. Дорога делает петлю, а мы и зажмем карателей в этой петле. И лес рядом, удобно в нем скрыться.
— Петлю, говоришь, можно затянуть? Что ж, дело стоящее, — согласился я.
Решили разбиться на две группы. Одну возглавил Коля Екимов, другую повел я сам. Шли лесными тропами, торопились, чтобы успеть выбрать позицию.
Местность и в самом деле оказалась очень удобной для засады. Дорога выгибалась подковой и подходила к самой опушке леса. Петля, как назвал этот выгиб Екимов, хорошо просматривалась и лежала словно на ладони. У оснований «подковы» с обеих сторон мы замаскировали пулеметы и расположили автоматчиков. Небольшую группу партизан разместили в центре с задачей уничтожить тех карателей, которые попытаются помешать парням и девушкам убежать в лес, когда завяжется схватка.
Лежим. Ждем. Волнуемся. Зрение и слух напряжены до предела. Морозец в то утро хоть был и не сильный, но все равно пробирался за ворот ватника, мерзли руки и ноги. Наконец впереди появилось черное пятно. Оно становилось все больше и больше. Как только колонна вышла на середину «подковы» и оказалась на виду у нас, как говорил Коля Екимов, «на мушке», одновременно с двух сторон наши пулеметчики дали несколько очередей, стреляя выше голов людей. И в это же время раздался громкий голос Екимова:
— Товарищи, бегите в лес, падайте в кювет!
Во главе десятка смельчаков он выскочил из засады и ринулся на ошеломленных и растерявшихся карателей. Помогли партизанам и парни, которых угоняли гитлеровцы. Они набросились на карателей, схватились врукопашную. То тут, то там шла беспорядочная стрельба. Но вскоре все стихло. Большая группа солдат и полицаев понуро толпилась, окруженная партизанами. В сторонке в куче были свалены автоматы и винтовки, отобранные у гитлеровцев.
Многие парни и девушки, которых мы в то утро вырвали из лап карателей (а освободили около ста человек), остались в нашем партизанском отряде. Бойцы из них получились толковые. Командовал ими, обучал нашей партизанской тактике Николай Екимов.
Недавно я получил письмо от жителей деревень Руссковицы и Летошицы. И вновь пережил волнующие минуты, вспомнил нашу засаду на зимней дороге. Были в письме такие строчки:
«Много прошло лет с тех пор, много утекло воды, много произошло в нашей жизни перемен: постарели мы, повырастали наши дети, распаханы блиндажи-окопы. Но никогда мы не позабудем того декабрьского утра, когда нас, обреченных на фашистскую каторгу, освободили смелые партизаны. Мы детям своим и внукам рассказываем про это. Про того боевого парня, с красной лентой на лохматой шапке, который словно из-под земли вырос перед нами и крикнул: „Товарищи, бегите в лес!“»
Подписали письмо: Сорокина, Иванова, Рыскова, Дроздова, Тимофеева, Попова, Петров, Кошелева, Шугалова, Михайлов, Дмитриев, Волков, Зуев, Григорьева, Яшина и еще человек пятнадцать.
Ответил на письмо быстро:
«Дорогие мои! Храбрым юношей, которого вы запомнили в шапке с партизанской лентой, был Коля Екимов. Он не дожил до победы, погиб в неравной схватке с врагом. А еще вы не знаете того, кому обязаны своим освобождением. Не знаете самого главного, по сигналу которого мы оказались в то памятное утро в засаде и не дали врагу увести вас на каторгу. Им был Мартын Иванович Роов — тихий «мельник», наш незаменимый разведчик».
Скрипит от натуги старое водяное колесо, приводя в движение незамысловатые, дедами-прадедами сработанные и испытанные временем механизмы. Крутится вразвалочку жернов, подминая и круша тощие ржаные зерна. Мучным инеем покрыты стены мельницы. Потихоньку поругиваются мужики, возясь с мешками, видимо, стесняются женщин, которые присели в сторонке в ожидании своей очереди на засыпку зерна на помол. В разбитое узкое оконце ветер заносит морозный искристый снежок. Он смешивается с мучной пылью, твердеет, и не понять — то ли это пролегла бугорком дорожка снежная, то ли кто пронес порванный мешок и оставил мучной след.
Я сижу в небольшой, захламленной разной разностью комнатушке, о существовании которой знает только мельник. Раньше тут был склад для инструментов, запасных частей, ременных приводов. Теперь же этот закуток Мартыныч приспособил для своих, как он выразился, «конспиративных надобностей». Ну кто догадается рыться в старом и ненужном хламе? А здесь как раз и находился уютный уголок, где Мартыныч в полной безопасности мог принимать своих «гостей». Небольшой столик у стены, широкая лавка, покрытая дерюжкой, фонарь «летучая мышь» с закопченным стеклом. Но самое главное удобство комнатушки — потайная дверь. Она небольшая, и заметить ее трудно. Открывалась она вместе со столом. За ней начинался подземный ход, который выводил в овраг, заросший кустарником. Овраг терялся в густом лесу.
Я редкий гость у Мартыныча, бываю тут лишь по крайней необходимости или по вызову самого Мартыныча. А он, сами понимаете, без дела не потревожит командира.
Гремя, спотыкаясь обо что-то и чертыхаясь, в закуток входит Мартын Иванович. Тяжело опускается на лавку, поправляет дерюжку, вздыхает:
— Ты, Александр, не позабыл свежих газеток принести? А то сидим тут словно сурки в темноте, голова раскалывается от разных слухов. Как-то там на фронтах? Люди, сам понимаешь, интересуются.
— Принес, принес, прочти, Мартын Иванович.
— Уж это само собой.
— Ты что-то, смотрю, не в духе нынче, Мартын Иванович. Что случилось?
— Тут такое дело, командир. Ямковский староста Осипов зачастил на нашу мельницу. И все старается заговорить со мной: то остановит закурить, то на чаек напрашивается, а недавно с поллитровкой пожаловал. Не пойму, что ему от меня надо. Говорит: «Давай, старик, разопьем по маленькой, наши былые времена вспомним». Отказался я, сослался на работу. Пытаю я его: «Чего так далеко молоть ездишь, своя ветрянка под боком». — «А ну ее, — отвечает, — помол там никудышный». Не знаю, что и подумать: то ли он без всякой задней мысли напрашивается в друзья, то ли хитрит, выпытать что-то хочет…
— Да, странно это.
— В том-то и беда. Растерялся я и не могу понять человека.
Только было я собрался попросить Мартыныча о том, чтобы он помог мне встретиться с ямковским старостой, как старик поманил меня к тайнику и сказал:
— Полюбуйся, Александр.
Я прильнул к глазку и в мучном тумане около мукомолки увидел статного, в овечьем кожушке с серой каракулевой оторочкой вокруг стоячего воротника, кряжистого мужчину в серых валенках с галошами из красной резины.
— Кто это? — спрашиваю у мельника.
— Осипов, — ответил Мартын Иванович, — привез полную подводу, нагруженную мешками. На чаёк
